Читать книгу "Мой мальчик - Ник Хорнби"

Пару раз, когда ему казалось, что он больше этого не вынесет, Уилл отправлялся по магазинам или в кино; но в большинстве случаев в четыре пятнадцать он оказывался дома в ожидании звонка в дверь — иногда потому, что ему было лень куда-то идти, а иногда ощущая, что у него перед Маркусом должок. Что и почему он ему задолжал, Уилл затруднялся сказать, но понимал, что сейчас играет в жизни этого парня какую-то роль, а поскольку больше ни в чьей жизни он никакой роли не играл, то не опасался умереть от нервного истощения, вызванного чрезмерным сопереживанием. Конечно, ежедневно навязываемое общество какого-то мальчишки — обуза. Для Уилла было бы облегчением, если бы Маркус нашел стимул к жизни где-нибудь в другом месте.

В третий или четвертый его визит он поинтересовался у Маркуса о Фионе, а потом пожалел об этом, потому что ему стало ясно, что мальчишка по этому поводу переживает. Уилл его понимал, но не мог найти мало-мальски стоящих слов утешения, поэтому в конце концов просто сочувственно и, учитывая возраст Маркуса, не к месту выругался. Уилл решил, что больше не совершит подобной ошибки. Если Маркусу хочется поговорить о своей мамочке-самоубийце, то пусть он обратится к Сьюзи, к психологу или к кому-нибудь еще, кто способен на нечто большее, чем просто выругаться.

Всю свою жизнь Уилл избегал реальной жизни. В конце концов, он был сыном и наследником человека, написавшего "Суперсани Санты". Санта Клаус, в чьем существовании большинство взрослых имели причины сомневаться, обеспечил его всем, что он носил, ел, пил, на чем сидел и где жил; можно было с некоторой долей уверенности предположить, что ген реальности отсутствовал у него от природы. Ему нравилось наблюдать за реальной жизнью в сериалах "Истэндерз" и "Афиша"[42], слушать, как про реальную жизнь поют Джо Страммер, Кертис Мэйфилд[43]и Курт Кобейн, но никогда доселе реальность собственной персоной в гости к нему не захаживала. Неудивительно, что, предложив гостье чашку чая с печеньем, он не знал, что с ней дальше делать.

Иногда ему удавалось беседовать с Маркусом, не затрагивая два кошмара его жизни — школу и дом.

— А мой папа бросил пить кофе, — вдруг сказал Маркус как-то вечером, после того как Уилл пожаловался ему на кофеиновое отравление (производственный риск всех тех, кто нигде не работает и ничего не производит).

Уилл никогда прежде не задумывался об отце Маркуса. Маркус был в такой мере продуктом воспитания своей мамы, что мысль о наличии отца казалась почти неприличной.

— А чем он занимается, твой папа?

— Он работает в социальной службе Кембриджа.

Где же еще, подумал Уилл. Все эти люди были родом из другой страны, страны, полной вещей, о которых Уилл ничего не знал и которые ему были не нужны: музыкальных терапевтов, жилищных служащих, магазинов органических продуктов, с досками объявлений, маслами для ароматерапии, яркими свитерами и трудными европейскими романами и чувствами. Маркус был их детищем.

— А что он там делает?

— Не знаю. Только зарабатывает он немного.

— Ты часто с ним видишься?

— Довольно часто. На выходных. В конце четверти. У него есть подружка Линдси. Она славная.

— А…

— Мне еще о нем рассказать? — попытался помочь ему Маркус. — Я могу, если хочешь.

— А ты хочешь еще что-нибудь о нем рассказать?

— Ага. Мы не часто говорим о нем дома.

— О чем ты хочешь рассказать?

— Не знаю. Могу рассказать, какая у него машина, курит ли он.

— Хорошо, он курит? — Уилла уже не отпугивала эксцентричная манера Маркуса вести диалог.

— Нет. Бросил, — торжествующе заявил Маркус, понимая, что заманил Уилла в ловушку.

— А…

— Правда, это было трудно.

— Представляю. Ты скучаешь по своему папе?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты понимаешь… Ну, не знаю… ты скучаешь?.. Ты же понимаешь, что это значит.

— Я же с ним вижусь. Почему я должен по нему скучать?

— А тебе бы хотелось видеться с ним чаще?

— Нет.

— А, тогда понятно.

— Можно мне еще колу?

Уилл сначала не понял, почему Маркус перевел разговор на отца, но было ясно, что есть смысл поговорить о чем-то, что не вызывает у Маркуса воспоминаний об ужасном хаосе вокруг него. Победа над никотиновой зависимостью не была в прямом смысле победой Маркуса, но при полном отсутствии в его теперешней жизни любого рода побед, он ощущал ее почти как свою собственную.

Уилл понимал, как это печально, но также понимал, что его эта проблема не касается. Вообще, в принципе не существует таких проблем, которые бы его касались. Немногие могут похвастаться, что у них нет проблем, но это его тоже не касалось. Уилл этого не стыдился, а, напротив, открыто и громко этому радовался; то, что ему удалось достичь такого возраста, не столкнувшись с более или менее серьезными проблемами, он считал большим достижением, которое нужно сохранить и впредь. Конечно, он был не против время от времени угостить Маркуса колой, но все же ему не хотелось быть вовлеченным в ту сумятицу, которую представляла собой жизнь Маркуса. Ему это было просто не нужно.

На следующей неделе привычный просмотр "Обратного отсчета" был прерван чем-то вроде дроби камешков по оконному стеклу гостиной, а потом чередой настойчивых и длинных звонков в дверь. Уилл понял, что что-то случилось, потому что без особой на то причины никто не стал бы осыпать его окна градом камней и неистово трезвонить в дверь. Первым его порывом было сделать звук погромче и не обращать внимания. Но в конечном счете остатки чувства самоуважения возобладали над трусостью, и он направился от дивана к входной двери.

Маркус стоял на крыльце, осыпаемый градом какой-то карамели, по форме и твердости напоминавшей камни, — такая могла причинить не меньший вред, чем камни настоящие. Уилл это понял, получив пару прямых попаданий. Он завел Маркуса внутрь и нашел глазами "карамелеметателей" — двух злобного вида парней, подстриженных под горшок.

— Что это вы делаете?!

— А ты кто такой?

— Не важно, кто я такой. Вы кто, черт побери, такие? — Уилл и не помнил, когда ему в последний раз хотелось кого-нибудь ударить, но он бы точно влепил этим двум. — Проваливайте отсюда к черту!

— Ой-ой-ой… — проканючил один из них. Уилл решил, что эти звуки имели целью выразить бесстрашие, но вся эта бравада была несколько подмочена немедленной и стремительной капитуляцией. Он удивился, но испытал облегчение. Уиллу никогда в жизни не пришло бы в голову убегать при виде самого себя (или, скорее, в достаточно маловероятном случае встречи с самим собой в темном переулке, оба Уилла драпали бы в разные стороны с одинаковой скоростью). Но он уже был взрослым, поэтому, хоть подростки и потеряли всякое уважение к старшим ("Вот призвать бы их всех, как в старые добрые времена, на обязательную военную службу!" и так далее, и тому подобное…), все же только самые отъявленные или хорошо вооруженные рискнули бы пойти на конфронтацию с кем-то больше и старше себя. Уилл направился назад в квартиру, чувствуя себя больше и старше и не без некоторой гордости за свое поведение.