Читать книгу "Мой год отдыха и релакса - Отесса Мошфег"

— Прежде всего мне надо поспать, — ответила я. — Тогда я пойму, как себя чувствую.

На какое-то время Рива затихла. Холодные, белые облачка воздуха поднимались с ее языка, когда она лизала длинную пластиковую ложку. В машине было жарко. Я вспотела в шубе. Рива зажала стаканчик с «Макфлурри» между коленками и продолжала вести машину и есть.

— Ты можешь поспать в моей комнате, — не отступала она. — Там тихо и спокойно. Мои родственники будут наверху, но они не сочтут тебя невежливой или типа того. Нам надо прибыть на кремацию к двум часам. Время есть.

Мы проехали школу, библиотеку, торговый центр. Как можно жить в таком месте, уму непостижимо! Колледж Фармингдейла, магазин мелкооптовой торговли «Костко», пять кладбищ в ряд, площадка для гольфа, квартал за кварталом ограды из белого штакетника с заметенными снегом тротуарами и подъездами к домам. Теперь я видела, откуда приехала Рива. Это объясняло, почему она из кожи вон лезла, чтобы зацепиться в Нью-Йорке и не быть там чужой. Она сказала, что ее отец был бухгалтером. Мать — секретарем в еврейской дневной школе. Рива, как и я, была единственным ребенком в семье.

— Вот мы и на месте, — сообщила она, когда мы подъехали к кирпичному дому кремового цвета. Он был маленький, в стиле ранчо, и построен, вероятно, в пятидесятых. Даже не заходя в него, я могла сказать, что там ковер от стены до стены, сырой, липкий воздух, низкие потолки. Я представила полки, полные хлама, мух, летающих над деревянной тарелкой с коричневыми бананами, старый холодильник, покрытый магнитами, прижимающими просроченные купоны на туалетную бумагу, с мыльницей наверху; кладовку, набитую дешевой бакалеей. У моих родителей все было совсем иначе. Их дом, очень строгий, очень коричневый, причудливо соединил в себе колониальный и тюдоровский стили. Мебель была тяжелая, темна, экономка полировала ее средством «Пледж» с лимонной отдушкой. Кожаная коричневая софа, кожаные коричневые кресла. Полы были натерты мастикой и блестели. В гостиной витражные окна, в холле несколько больших растений с восковыми листьями. В остальном же дом был мрачноватый. Монохромные шторы и ковры. Мало что радовало глаз — никаких безделушек и вазочек на столах и полках, все пустое и тусклое. Моя мать была не из тех, кто украшал холодильник магнитными буквами алфавита и вывешивал там мои детсадовские рисунки и листки с первыми написанными мной словами. Она не хотела ничего вешать на стены. Казалось, все визуально интересное слишком раздражало ее глаз. Может, именно поэтому она сбежала из Музея Гуггенхайма, когда однажды навестила меня в городе. Только в родительской спальне, в комнате матери, был некоторый беспорядок — стеклянные флакончики духов и пепельницы, лежавшие без применения гантели, стопки одежды бежевого и пастельных цветов. Кровать была огромная, низкая. Когда я спала на ней, то чувствовала себя очень далеко от всего мира, словно в космосе или на Луне. Я скучала по этой кровати. По белым и жестким, как яичная скорлупа, простыням моей матери.

Я проглотила остаток кофе номер один и сунула пустой стаканчик в мою Большую Коричневую Сумку из «Блумингдейла». Рива припарковала машину рядом с ржавым бордовым минивэном и старым желтым универсалом «вольво».

— Пойдем, познакомишься с моими родственниками, — сказала она. — А потом я покажу тебе, где ты можешь ненадолго прилечь. — Она повела меня по расчищенной тропинке к дому. — После ее ухода я постоянно испытываю усталость. Я плохо сплю, потому что вижу странные сны. Жуткие. Не совсем кошмары. Просто странные. Абсолютно причудливые.

— Рива, все считают свои сны странными, — заметила я.

— Конечно, у меня стресс. Это было тяжело, но в чем-то прекрасно и печально. Знаешь, что она сказала, умирая? Она сказала: «Не беспокойся так сильно, не старайся всем понравиться. Просто живи в свое удовольствие». Ее слова поразили меня — «не старайся всем понравиться». Потому что это правда. Я и в самом деле старалась. Как ты думаешь, у меня получалось? Пожалуй, я никогда не чувствовала, что нравлюсь всем. Слова мамы помогут мне жить дальше. Теперь мне придется рассчитывать только на себя, и думаю, это пойдет мне на пользу. Мы с папой никогда не были близки по-настоящему. Сейчас я представлю тебя моим родственникам, это быстро, — сказала она, открывая входную дверь.

В доме все оказалось так, как я и думала: мягкий лимонно-зеленый ковер, желтая стеклянная люстра, обои с золотыми узорами и низкий белый потолок. Жара была одуревающая, в воздухе витали запахи блюд, кофе и отбеливателя. Рива привела меня в гостиную с окнами, выходившими на заснеженный передний дворик. Огромный телевизор работал без звука. На длинной, пестрой софе, накрытой прозрачным пластиком, сидели в ряд лысые мужчины. Когда Рива отряхнула на коврике снег с обуви, из кухни вышли три толстые женщины в черных платьях и с бигуди в волосах. Они держали подносы с пончиками и слойками.

— Это моя подруга, та, за которой я ездила на станцию, — сообщила Рива женщинам.

Я кивнула. Я помахала рукой. Я видела, как одна из женщин таращила глаза на мою шубу, на кроссовки. Глаза у нее были как у Ривы — медово-карие. Рива взяла пончик с ее подноса.

— Твоя подруга голодна? — спросила одна женщина.

— Милые цветы, — сказала другая.

— Значит, вы — та самая подруга, про которую мы так много слышали, — констатировала третья.

— Ты хочешь есть? — спросила Рива.

Я покачала головой, но Рива потащила меня в ярко освещенную кухню.

— Здесь много еды. Видишь? — На столешницах стояли блюда с кренделями, чипсами, орехами, тарелка с сыром, салат из сырых овощей, плошки с соусом, пирожки. — Мы прикончили все рогалики, — сообщила Рива. Кофе варился в самоваре на столе. На плите дымились огромные кастрюли. — Цыплята, спагетти, что-то вроде рататуя, — сказала она, поднимая крышки. Странно, но Рива ничуть не смущалась. Казалось, она отбросила свою обычную манерность. Она не пыталась оправдываться, почему она такая домашняя, незатейливая или, как она обычно описывала жизнь в таком доме, как этот,— «негламурная». Может, просто сейчас ей было совершенно все равно. Она открыла холодильник и показала мне круглые пластиковые контейнеры с тушеными овощами, которые она приготовила заранее, чтобы было чем кормить гостей целый день. В спортзале она не была с Рождества. — Сейчас не время, — пояснила она. — Хочешь брокколи? — Она сняла крышку с одного контейнера. Мне в нос ударил резкий запах, и я с трудом сглотнула.

— У вас положено сидеть? Вы сидите десять дней? — спросила я, протягивая Риве букет.

— Шива длится семь дней. Но нет, моя семья не религиозная, ничего такого. Все просто любят сидеть и много есть. Мои тетки и дяди приехали из Нью-Джерси. — Рива положила цветы в раковину, налила себе чашку кофе, отмерила дозу «Свит-энд-лоу» из мятого пакета, который вытащила из кармана, и рассеянно помешала, глядя в пол. Я хлебала остатки кофе из «Макдоналдса» и подлила в стаканчик новую порцию из самовара. Флуоресцентный свет отражался от линолеума и резал мне глаза.

— Мне все-таки надо прилечь, Рива, — сказала я. — Мне плохо.

— О, ладно, — кивнула она. — Пойдем. — Мы снова прошли через гостиную. — Па, не пускай никого вниз. Моей подруге нужно немного отдохнуть.