Читать книгу "Забыть нельзя помнить - Агата Горай"

Война давно закончилась, но кому от этого легче? Сорок пятый отнял у меня и отца, и мать, и двоих старших братьев, а двоих сделал инвалидами.

Подумать только, мать рожала практически каждый год. Двенадцать детей! Двенадцать! И это те, кто выжил, но были и выкидыши. Сколько их было, известно одной маме, а я знаю одно – быть хранительницей домашнего очага в четырнадцать – обстирывать, кормить, поддерживать порядок в доме – невыносимо тяжело. А еще знаю, что последняя из сестер, неофициальное имя которой Смерть, а в быту Маруся, убила нашу плодовитую, как земля на сорняки, мать. Мать не пришла в себя после последних родов. Отца забрала война, но ему удалось обрюхатить маму в последний раз, когда всего на три дня он появился дома осенью сорок четвертого. Вася и Прокоп тоже не вернулись с фронта – одному было двадцать три, другому девятнадцать.

Бесконечные ведра еды, нескончаемые горы грязного белья, собственный огород и государственные паи и нормативы – вся моя жизнь. День начинается в пять утра, а заканчивается в десять вечера, если повезет. Откуда берутся силы – не знаю, но степень ответственности за трех младших сестер и двоих братьев-инвалидов не позволяет расслабиться. Я старшая женщина в семье, и хоть до совершеннолетия далеко, повзрослеть пришлось вразрез со свидетельством о рождении.

Вообще-то в нашей семье есть женщина старше нас всех – бабушка Катя, но она не в счет. Сколько лет ей, она и сама не вспомнит. Вот уже пятый год эта согнутая до земли старушка оплакивает последнюю погибшую дочь и отказывается понимать, как ей самой удалось пережить столько всего. Всех ее четверых детей забрали беды государственного масштаба – то война, то революция, то голод. Если бы не мы, внуки, она бы давно укоротила свой век, да «Больно жалко ни в чем не повинных ребятишек, – оправдывала свою жизнь бабушка, – которых тут же распихают по детским домам, приютам, а то и того хуже – они начнут бродяжничать». Здоровья и сил помогать внучатам не осталось, но сберечь выводок старшей дочери она считала своей святой обязанностью. Так и вышло, что все женские обязанности свалились на пусть и не такие хрупкие, но все же девичьи плечи – мои плечи.

В глазах стоят слезы, но я продолжаю развешивать свежепостиранные, но по-прежнему грязно-серые вещи, думая о том, что этим тряпкам помочь может только огонь. Со стороны дома доносится пронзительный мужской крик.

– Пашка! Пашка! Помоги!

Штаны, которые я только собиралась пристроить на бельевую веревку, вмиг оказываются на земле, а я стрелой несусь в дом.

– Семен, что… – Вопрос испарился, когда я увидела старшего на восемь лет брата беспомощно валяющимся на полу.

Уже не впервый, и точно не в последний раз, мне приходится надрываться, чтоб вернуть потерявшего на войне обе ноги брата в кровать. Он будто назло с завидной регулярностью выбирается из койки, и именно в те минуты, когда из огромного семейства поблизости нахожусь только я.

– Семен, сколько можно! Думаешь, мне больше заняться нечем? – Резко подхватываю под мышки молодого крепкого мужчину и, собравшись с силами, пытаюсь одним рывком вернуть брата на место. Но с первого раза мне это редко удавалось. «У человека нет обеих ног, почему же на общей массе тела это никак не отразилось? Почему задница, туловище и голова так немыслимо тяжелы?»

– Оставь меня! Я хочу умереть! Я тянулся за ножом. – Взгляд скользит на прикроватный табурет. Кухонный нож по какой-то жестокой случайности оказался почти в поле досягаемости Семена.

– Зачем тогда звал меня?! – Хватаю почти слизанный догола нож и бросаю его в сторону сеней. – Хватит! Прекрати! Надоело! – Злость наделяет меня недюжинной силой, и в два рывка брат оказывается в своей затхлой постели. – Сколько можно, Сема? Думаешь, тебе тяжело? Думаешь, ты самый большой страдалец? Валяешься днями напролет в тепле и добре, ни забот, ни хлопот, знай, плети себе корзины из лозы да поделки всякие! Разве это так ужасно? Я не виновата, что тебе оторвало обе ноги!

– Корзинки? Поделки? Павла, у меня ног нет! Понимаешь? Я калека! Моя жизнь кончилась в сорок четвертом, и я не хочу портить тебе твою, она и без меня не сахар. Я хочу одного – прекратить и твои, и свои мучения. – У крепкого и красивого парня в глазах стоят слезы. – Мне невыносимо это подобие жизни! Я не хочу «валяться», я хочу жить. Понимаешь – жить! А это… – Смирно лежавшие по левую руку брата, у стены, прутья лозы тут же полетели в ту же сторону, куда я отправила нож.

Мои глаза тоже наполняются слезами. Мне безумно жалко брата, но что я могу поделать? В голове в очередной раз проскочила мысль о том, что в один прекрасный момент Семен все же закончит то, к чему неоднократно стремился из года в год, и это будет его выбор. Возможно, единственно верный. Я ненавидела себя за то, что изредка мечтала о подобном исходе. В последнее время я чаще прежнего представляла свои будни без горшков, кислых прогнивших покрывал, мужских истерик и полной безнадеги во взгляде мужчины, которого точно не ждет ничего хорошего. Ежедневно убирать за взрослым, но беспомощным парнем дерьмо больше невмоготу. Может, это я и оставила этот злосчастный нож?

– Полно тебе Павлу доводить. Лось здоровый, а над ребенком измываешься. – В покосившемся дверном проеме появилась бабуля. Вся ее жизнь, кажется, держится на кончике березовой палки, которую она не выпускает из рук долгие годы. Убери эту деревяшку, и бабушка сложится, как книга, которую подперли для чего-то карандашом.

– Я, наоборот, хотел помочь, – глухо отвечает брат.

– Помочь? Так на вот, держи. – Бабушка поднимает с пола нож и медленно шагает в сторону Семиной койки. – Мы поглядим, на что ты горазд.

Во рту начинается всемирный потоп, я просто не справляюсь с количеством слюны и нервно сглатываю ее тоннами, а сердце вот-вот вырвется из груди. «Ты что делаешь?!» – хочется прокричать и остановить бабулю, но я оцепенела. Я не двигаюсь с места, успев поразмыслить о том, что лучше единожды прибрать за братом лужу крови, чем продолжать изо дня в день возиться с его говном.

Семен берет нож. Бабушка кладет обе руки на верхушку палки, а сверху еще и голову.

– Ну-ну, внучек, сделай это. Облегчи всем жизни, раз такой резвый. Сестрице твоей в тюрьме-то легче будет. Ее-то сразу без суда и следствия в клетку посадят за то, что тебе глотку перерезала, – надоело девке с тобой возиться, и она раз – ножичком полоснула и, считай, освободилась от непосильной ноши. А коль будет вестись следствие, то о том, что ты Павле надоел пуще горькой редьки, следователям любая дворняга поведает. Меня-то, страдающую всякими старческим болезнями – слабым зрением, плохим слухом, склерозом, например, слушать вряд ли кто станет. Так что свидетель из меня никакой, а больше-то в доме никого. Меньших же давно в детских домах заждались. Так что дерзай, внучек.

Я не дышу. Бабушка вызывающе улыбается. Семен бросает нож на табурет и молча отворачивается к стенке.

– То-то, мой мальчик. Думать не только о себе нужно, тем более если голова осталась на плечах. А ноги, ноги не так уж и важны, поверь мне. Что от них проку, когда болят вечно, а на погоду, знаешь, как выкручивает? И так всю жизнь, всю жизнь… У Владлена вон обе ноги остались, а что толку? Носят они его от одного чужого двора к другому, чтоб добрые люди пожалели калеку безрукого да стакан яду налили. Одной левой, знаш, сколько самогона в себя влил? Что толку от этих ног, когда в голове пусто? – Бабушка не говорила, а чирикала, так легко у нее получалось о слишком тяжелом. – Идем, внученька, я чего это зашла в дом, Матрона-то уже доедает последние штаны. Что ж ты кинула все белье на землю, эта наглая козонька скоро издохнет от заворота кишок.