Читать книгу "Киномеханика - Вероника Кунгурцева"

— Всё точно, — сказал Марат, рассмотрев изображение в деталях, — и даже складка недоумения у меня на лбу.

— Да, пока это лишь плоская копия случившегося, — небрежно сказал Стерх, скрестив на груди руки, прислоняясь к стене и недовольно наморщив губы. — Вот смотри: пляж полон людьми, и все полностью захвачены происходящим, но у каждого только одна эмоция, как, например, у этой разом повернувшейся в сторону Евгении семьи: у мужчины явный интерес в прищуренном оценивающем взгляде, у женщины — негодование, и на лице, и в том, как она ладошкой прикрывает глаза маленькому сыну, чтобы тот не смотрел, а он схватил ее руку, чтобы отвести, — ему во всех смыслах весело. Словом, это вихрь самых разнообразных эмоций, кружащихся вокруг одного центра. И обнажающаяся девушка тоже вовлечена в это движение. Но не она центр композиции, потому что и на ее лице написано только дикое смущение. Во всей этой сцене есть только одно лицо, которого она не то чтобы не касается… касается, но не захватывает полностью. Этот человек отрешен от творящегося на его глазах. И пусть он участвует в нём своим присутствием и близостью к Евгении, но ни на секунду не забывает о чём-то более для него важном, что носит и хранит внутри себя.

— И кто же этот человек? — хмуро поинтересовался Марат.

— Его на картине нет, потому что я не смог передать сложную палитру чувств, которые выражали его лицо, его глаза. И вся воронка бурлящих на картине эмоций должна была пролиться в эту загадочную глубину и отрешенность. И разразиться в истину, что среди пошлого хохота толпы над пошлыми сюрпризами можно не поддаваться стадному инстинкту, а хранить в душе некую заветную даль. А вместо нее у меня вышла одна глупая складка недоумения на лбу! — И художник раздраженно ткнул ногтем в лоб сидящему на гальке Марату.

— Если весь этот поток высоких красивых слов в мой адрес, то кратко могу сказать одно: фантазия, — грубо возразил Марат. — Я же всегда стараюсь твердо стоять обеими ногами на грешной земле. И с той колокольни, как я смотрю на это дело, недоумений у меня было и есть масса. Выражение лица, значит, схвачено точно. Во-первых, я недоумевал по поводу своего нечаянного спасения. Вчера я впервые купался в море и оттого, что недооценил коварство его волн (у речных совсем другой характер, а кроме того, я хром), оказался на волосок от гибели. Меня то кидало к берегу, то уносило от него в полосе прибоя. Пытаясь позвать на помощь, я нахлебался соленой воды — до сих пор в груди дерет — и понимал, что утону задолго до того, как остановятся эти качели. Такое одиночество и покинутость в воде, состоящей на семьдесят процентов из человеческих тел, до сих пор вызывают некоторое недоумение. Вокруг были люди, но ни проницательные художники, ни освободившиеся из тюрьмы воры даже не замечали, в какую ловушку я угодил. Только одна рыжая-конопатая девица пришла на помощь. Без единого вопроса она ловко вытянула меня на берег. Но там меня подстерегало новое недоумение: когда я увидел, что творится с ее купальником — а поскольку ни изготовлением, ни продажей, ни дарением растворимых бикини я не занимаюсь, я вообще не подозревал об их существовании, — то первой мыслью было, что плывет в глазах, всё же я был без одной минуты утопленник. Только по лицам окружающих — теперь все дружно заметили ее комедию, как раньше не замечали моей драмы, — я убедился, что мне не мерещится. Для нее единственным выходом в этой ситуации было забежать по шею в воду и скрыться в ней, пока предательский купальник окончательно не стек с кожи. Я бы сходил за ее сарафаном — не велика услуга за спасение жизни, — отнес, если б ее кавалер позволил, она бы надела его прямо в воде и вышла на пляж одетой, хоть и мокрой. Всё было ясно. Мне, но еще не ей. И складка недоумения на моем лбу появляется оттого, что я мучительно соображаю, как ей мой план побыстрее и покороче растолковать, и одновременно ощущаю бессилие, потому что она ничего не способна воспринимать, кроме стыда. Всё затмила вполне объяснимая и, я бы сказал, извинительная паника. У меня до сих пор остались недоумения. Я понимаю, что немыслимо рисовать на киноафишах обнаженных женщин, — поэтому ты убрал спасительницу и оставил утопленника. Но тогда и складку на лбу рисовать не стоило, потому что мое недоумение без породившего его предмета выглядит действительно глупо. Афиша может попасться на глаза людям, чьим мнением я дорожу. Наконец, последнее, и самое сильное, недоумение у меня вызывает позиция, которую занял вчера на пляже художник. До критического момента этот, с позволения сказать, мужчина выглядел и держался как кавалер пострадавшей девицы. Но в момент ее позора он отшатнулся от нее и слился с массой бездушных сторонних наблюдателей. Более того, художник Сергей Стерхов, находясь в непосредственной близости от недавно освободившегося из заключения Владилена Зотова, более известного как Адик, не попытался удержать последнего от фотографирования происходящего. Попади эти глумливые снимки в зарубежную печать — они могут вызвать неприятный политический резонанс: и самим фактом присутствия на пляже обнаженной девушки, и недостойной реакцией на него наших граждан, причем это сливки общества, ведь путевки для отдыха во всесоюзной здравнице не даются всем без разбора. Вот я и недоумеваю: как с учетом сказанного охарактеризовать бездействие Сергея Стерхова в той ситуации? Растерянность и малодушие — это, наверное, самые мягкие слова…

Стерх слушал вполслуха желчные укоры — он сильнее был поглощен тем, что бросал на Марата с разных точек цепкие взгляды. Для этого он непрерывно перемещался по комнате, то зажигая, то гася лампы и светильники. Их в таком тесном пространстве обнаружилось необычно много. Правда, добротностью эти разнообразные приборы, среди которых был даже кособокий торшер с прожженным абажуром, не отличались. Вертя и переставляя их так и эдак, художник рассеянно ответил:

— Мое бездействие на пляже объясняется знанием законов освещенности объекта. Я думаю, Адик вхолостую клацал затвором для одной видимости и сгущения атмосферы эдакого всеобщего «улюлю». Но даже если в фотоаппарат была заряжена пленка, от обнаженной Евгении — поскольку снимки делались с набережной против сиявшего над морем ослепительного южного солнца — останется только силуэт, с ног до головы как бы затянутый в черное трико. Это называется контражур. На контражуре не различишь ни лица, ни одежды, ни ее отсутствия. Так что с этой стороны всё в ажуре, мое бездействие не преступно, не аморально. Что же касается других сторон наших отношений с Евгенией, то их, конечно, в двух словах не обрисуешь. Но в трех можно. Только не понимаю, зачем тебе это нужно. Курортный роман? Думаешь, у тебя есть шансы?

— Ты угадал, — осклабился Марат. — Если не сейчас, то впоследствии. Ведь, когда ты не на побережье, нет уверенности, попадешь ли сюда хоть однажды. А когда ты уже здесь, не зарекайся, что это в последний раз.

— Значит, будем ценить время друг друга. И ты мне попозируешь, пока я попытаюсь вразумительно объяснить, что за петля эта рыжая фурия и почему она хочет, чтобы я сунул в нее голову.

— Но у меня еще условие, — решительно сказал Марат. — Кроме случая на пляже, я задам пару вопросов про еще один вчерашний эксцесс, случившийся в твоем присутствии…

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо согласился художник (у него уже чесались руки). Растолкав и раздвинув афиши, Стерх усадил Марата на деревянную решетку у дальней от картины стены, заставил его согнуть ноги в коленях и положить вбок. Когда Марат снял рубашку, обнаружилось, что на его теле, где оно взмокло от жары, остались разводы синьки. В первую секунду это вызвало у Стерха возмущение, а потом, видимо, навело на некую мысль. Он подбежал к холсту и с таким рвением погрузился в работу, что Марату приходилось нарушать установленную позу и даже отворачиваться от художника к стене, иначе он пренебрегал всеми договоренностями, совершенно умолкал и только мазал по холсту кистью. Что у него выходило, Марат не видел, да и не думал об этом, равно как Стерх машинально, почти не думая, отвечал на его вопросы. Пользуясь этим, Марат задавал их всё с более беззастенчивой откровенностью. Получал неполные или обрывочные сведения, добавлял столько уточняющих и наводящих вопросов, сколько было нужно, чтобы уяснить картину. В конце концов, связав воедино мостиками догадок все тирады, реплики, междометия, бубнеж себе под нос и нечленораздельные восклицания (ведь художник и общался с Маратом, и по ходу дела гневно оценивал свое рисование), а также присовокупив к этому слышанное про Жеку ранее от других людей, Марат воссоздал примерно следующие обстоятельства чужой жизни.