Читать книгу "Записки русского экстремиста - Игорь Шафаревич"

Теперь можно перейти к истории самой «Русофобии». Она появилась в 1983 году в Советском Союзе в самиздате, а в 1988 году она уже вышла легально. Что меня побудило написать эту книгу? Меня к ней подталкивало чувство, что есть какая-то тенденция, представленная, может быть, узким, но активным слоем людей, как бы отрицающим Россию, так сказать, элемент русскости, русскую культуру, русскую историю, русскую психологию, ну, просто вообще русского человека. Это появилось впервые, когда возникла возможность эмиграции. И незначительная часть, ничтожная по сравнению со всем количеством населения, эмигрировала. Мне запомнился такой эпизод. Тогда был создан сборник «Из-под глыб», его идея принадлежала Солженицыну, мы вместе его готовили. И в этом процессе Солженицын был выслан, а потом уже я этот документ самиздата здесь распространял. Я тогда разослал представителям всех газет, советских и иностранных, приглашение прийти ко мне, познакомиться с новым сборником. Ну, советские представители не пришли, а некоторое количество иностранных корреспондентов пришло. Я им рассказал об этом сборнике и отвечал на вопросы. И один из вопросов был: как вы смотрите, является ли трагедией для России эмиграция. На тот момент я сказал, что мне трудно рассматривать это как трагедию, потому что уезжают люди, которые уже раньше, как правило, с Россией связь потеряли и не могут для России что-то существенное сделать. Как пример, привел Синявского, критика, в свое время арестованного, отсидевшего, потом отпущенного в эмиграцию. Он в то время написал статью, в которой допустил сделавшуюся знаменитой, хулиганскую такую фразу, бьющую на эпатаж: «Россия — сука». Меня упрекали, что я процитировал один кусочек. Ну, если развернуть то, что он говорил подробнее, то это нисколько не менее враждебно было. Суть всего пассажа заключалась в том, что русские виноваты в эмиграции евреев, и ты, Рос-сия-мать, Россия — сука, еще ответишь за это выращенное тобой и выброшенное на помойку дитя. Даже бессмысленный в каком-то смысле пассаж. На какую помойку, кто уезжал? Вот он в Париж поехал, кто-то в Израиль, больше в Америку. Почему это помойка? Вот я и почувствовал тогда по этой фразе какой-то болезненный элемент в тогдашней эмиграции. Действительно, часть из них уезжала просто в поисках более спокойного места. А большей частью они уезжали как борцы, в каком-то смысле это был элемент их карьеры. Они там издавались, печатались или основывали журнал, агентство, издательство. И то, что они борцы, вот это, так сказать, был фундамент их деятельности. Создавалось странное положение: борьба здесь, а борцы почему-то там. То, что на это обратили внимание, вызвало чрезвычайно резкий, и там, и здесь, протест всего этого круга, их поддерживающего, реплики, заявления очень раздраженные. Тогда я почувствовал этот элемент. А потом увидел, что в самиздате появляются статьи с какой-то странной злобой против русских: зачем они существуют с их психологическим ТИПОМ, их культурой, которой на самом деле и нет, и истории у них нет. Чего только не писали тогда! Что у России не было истории, было только бытие вне истории, что Россия проявила свою политическую импотент-ность. Я с этими произведениями отчасти познакомился, встречаясь с их опровержениями, с которыми выступали разные люди. И постепенно у меня возникло чувство, что это есть некоторое направление, психология и идеология которого заключается в том, что у русских культура была дефективная, приводящая всегда к патологическим ситуациям, что собственно русская культура состоит только из Ивана Грозного, Петра и Сталина. И единственный выход — забыть это все, покаяться в своем бытии и следовать примеру Запада. И вот мне показалось, что это опасная вещь, что это есть некоторая заявка на якобы будущую идеологию, которая будет господствовать над умами, чтобы поворачивать страну в каком-то направлении. И, собрав материал, я и написал тогда книгу.

Для меня в процессе обдумывания было очень важно установить, что речь идет не о некотором локальном явлении, связанном с данным моментом, и именно с Россией, а то, что его можно представить себе как фактор истории, повторяющийся в различных исторических ситуациях. Для меня решающую роль сыграло знакомство с работами по истории французской революции. Вообще французская революция поразительна своей параллельностью во многих аспектах с русской революцией. Вот, в частности, из всех историков французской революции, которых я читал, наконец я напал на такого, что «ахал» каждый раз, когда его читал. Это некий Огюстен Кошен, убитый в Первую мировую войну. В основном работы его публиковались уже после его смерти. Он, так сказать, не либерального лагеря был и поэтому оставался малопопулярным. И вот он описывает аналогичную совершенно ситуацию перед французской революцией, как какой-то слой как бы готовил духовный захват власти, победу над народом, которую он в революции осуществил в виде уже физической победы. Это маленький слой людей, которые прониклись идеологией того, что они являются законными творцами истории, что они умнее, культурнее, цивилизованнее, чем народ, и имеют право вершить его историю. Они должны были от народа отделиться, дистанцироваться, выработать психологию мастера по отношению к материалу — народ должен быть материалом в их руках, как дерево, камень, глина. И тут уже не имеет место никакое ни сочувствие, ни симпатия, наоборот, если материал не готов покорно принимать форму, которую ему придает мастер, то это вызывает крайнее раздражение и озлобление. Когда перечитываешь, например, дневник писателя Достоевского, то кажется, что он как будто полемизирует вот с этими авторами, теми, которых я читал, которые через сто лет писали. Он говорит, что основная их идея заключается в том, что у нас не было истории, все, что было под видом истории, нужно с презрением забыть; тот, кто застыдился своего прошлого, тот уже наш, вот их лозунг, и так далее. Потом я стал знакомиться с немецкой литературой эпохи революционного подъема 30-х годов девятнадцатого века, вот левогегельянцы, молодой Маркс, течение в литературе, называвшееся «молодая Германия». То же самое: наши радикалы писали, что литературы в России нет, что Пушкин и Лермонтов слабые подражатели, истинная культура только в Германии. А немцы писали в то время, что культуры в Германии нет, и писали это уже после Гёте, Шиллера, романтизма немецкого, после Баха. А истинная культура только во Франции. То есть это некая анатомия национального кризиса, и в ней существеннейшую роль играет создание такого слоя, который сначала уходит куда-то в подполье, в эмиграцию и копит раздражение и злобу, создает свое сознание, противоположное и враждебное существованию народа и его прежде всего фундаментальным ценностям и взглядам. А потом в какой-то момент оказывается и его хозяином, без этого радикальный переворот совершить действительно невозможно. Нужно, чтобы люди почувствовали себя как бы иностранцами, какими-то инопланетянами в своей стране.

Кошен предлагает для этого слоя термин «малый народ», он его сравнивает с остальным народом, который называет «большой народ». И приводит яркий образ, когда говорит, что это как путы, которыми лилипуты связали Гулливера и осыпали стрелами.

Насколько я себе представляю, это очень сладкая концепция для представителя «малого народа». Человек, который ей отдался, ну, как бы полубогом становится, чувствует себя несравненно выше всех людей. И у нас, когда писали про этот слой, называли его диссиденты или интеллигенты, но видно было, что это, конечно, не все диссиденты и не все интеллигенты, а те или иные слова брались для того, чтобы описать очень такой специфический круг. Они писали: мы чувствуем себя как нормальные среди душевнобольных в стране. А эти люди возвышаются до уровня каких-то демиургов, что ли, которые по крайней мере морально готовы творить мир, творить историю. Я думаю, что это та гордыня, которая и Люцифером двигала, и в каком-то смысле упирается в вопрос об источниках зла.