Читать книгу "В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо"

С наступлением темноты на улицах вспыхнули факелы и костры, освещавшие танцплощадки, где царило шумное веселье. На церковной площади, у подножия статуи Святой Девы, жители деревни приготовили паэлью в такой гигантской сковороде, что достать рис с ее середины можно было только деревянными грабельками на длинных ручках. В гомоне и суматохе люди набирали себе угощение и рассаживались кто на скамейках, кто за столами, кто прямо на столах, и все были равны, и всем было хорошо, это походило на фиесту с ее всеобщей веселой неразберихой. Конец застолья ознаменовался грандиозным фейерверком; огненные фонтаны взлетали вверх со всех сторон — с крыш домов, с гор на горизонте, с лодок на озере, грохот стоял жуткий, стены домов окрашивались в цвета огней, а небо под конец стало светлей, чем днем. На какой-то краткий миг тьма полностью рассеялась — ночь, видно, решила со всеми вместе принять участие в этой фиесте, — и вот именно в этот миг я увидел, как из-под черной мантильи Мамочки текут слезы, неутешные слезы; они сбегали прямо вниз, по ее бледным округлым щекам, скапливались в уголках губ и, задержавшись в последнем усилии на гордом, дрожащем подбородке, падали наземь.

По окончании фейерверка высокая видная женщина в пунцово-черном платье поднялась на церковную паперть и стала петь песни о любви под аккомпанемент музыкантов. Стараясь усилить эффект от слов своих песен, она простирала руки к небу и, казалось, готова была заплакать, лишь бы эти чудесные слова растрогали сердца слушателей. Потом их сменили веселые песенки, которые народ сопровождал ритмичным хлопаньем, пританцовывая под музыку; атмосфера была пронизана какой-то волшебной энергией. Танцующие пары кружились безостановочно как заведенные, мелькающие женские платья сливались в пеструю круговерть, мужчины-танцоры в своих белых туфлях то принимали картинные позы, то задорно подпрыгивали. А маленькие девочки в светлых кружевных платьицах, с нежными личиками и большими черными глазами, были ужасно красивые, прямо как фарфоровые куколки, особенно одна из них. Я смотрел на нее не отрывая взгляда, не обращая внимания на других и любуясь ее волосами, собранными в высокий шиньон, ее гладким лбом, мечтательными глазами и розовыми щечками. Она сидела на скамье прямо напротив меня, слегка обмахивалась веером и смело улыбалась, хотя мне чудилось, что мыслями она не здесь, а далеко — где-то на другом конце света. Поскольку я неотрывно смотрел на нее, наши взгляды в конце концов встретились, и я буквально окаменел, чувствуя, как мое тело пронзает долгая, сладостная дрожь.

Незадолго до полуночи толпа расчистила перед церковью круг для танцплощадки, и теперь пары выходили туда, в строгом порядке, чтобы исполнить танец перед певицей и ее оркестром. Там были пожилые пары, они двигались осторожно, оберегая свои хрупкие кости, но при этом демонстрируя многолетний опыт, — для них танец был почти наукой, жесты, выверенные до миллиметра, отличались изысканной грацией; казалось, они только и умеют, что танцевать, танцевать и вновь танцевать, и зрители награждали их бурной овацией. А молодые пары, наоборот, блистали скоростью и четким ритмом. Эти двигались в таком бешеном темпе, что я даже начинал бояться: вдруг их пестрые наряды вспыхнут и загорятся. Танцуя, партнеры буквально пожирали друг друга глазами, в которых сверкали и буйная сила, и восторг, и власть, но в первую очередь пылкая страсть. А наряду с ними были еще пары смешанных возрастов, и вот это выглядело по-настоящему трогательно. Мальчики танцевали со своими бабушками, девочки — с отцами; они вели друг друга неловко, неумело, но очень старательно и нежно, и уже за одно это зрители хлопали им громко и ободряюще. А потом я вдруг увидел Мамочку, неизвестно откуда возникшую; она выскочила из толпы, пританцовывая, на середину площадки, положив одну руку на бедро, а другой подзывая к себе моего отца. И хотя она выглядела очень уверенной в себе и посылала Папе улыбку, я все равно с испугом подумал, что у них-то как раз нет права на ошибку. Папа вошел в круг, гордо вскинув голову, и толпа затихла: всем было любопытно посмотреть, как станцуют единственные иностранцы на этом празднике. После паузы, показавшейся мне вечностью, заиграл оркестр, и мои родители двинулись в танце по кругу, медленно, плавно вращаясь и пристально, чуть исподлобья глядя в глаза друг другу, словно гипнотизируя, подманивая, зачаровывая партнера. Это было одновременно и прекрасно, и страшновато. Потом женщина в красно-черном наряде запела, ей вторили нервный перебор гитарных струн, гулкий звон медных тарелок, сухое щелканье кастаньет, и у меня закружилась голова, а мои родители взлетели. Да, они буквально взлетели, мои родители, они летали один вокруг другого, одновременно стоя на земле и воспаряя в небеса, на самом деле взлетали и мягко приземлялись, а потом снова взмывали вверх в страстном порыве, в сумасшедших ритмах своего огненного танца. Никогда еще я не видел, чтобы они так танцевали. Словно они делали это в первый раз. И в последний. Это походило на молитву без слов, на языке жестов; это было и начало и конец всего. Они танцевали до потери дыхания, и я тоже затаил свое, чтобы ничего не упустить, ничего не забыть и вспоминать потом эту безумную пляску. Они вложили в нее всю свою жизнь, и толпа это почувствовала: люди хлопали им так горячо, как никому другому, за то, что они исполняют испанские танцы не хуже местных, даром что иностранцы. Они поклонились зрителям под этот гром аплодисментов, эхо которых разнеслось по всей долине, и я наконец перевел дух, я был счастлив за них и измучен не меньше, чем они.

Пока родители распивали сангрию вместе с жителями деревни, я отошел в сторонку, чтобы издали полюбоваться тем, как они купаются в своей новой славе.

Сидя на скамье и потягивая молоко из стакана, я оглядывал толпу в поисках моей испанской куколки. Увы, все местные девочки носили одинаковые наряды, и она то и дело мерещилась мне, но, как ни обидно, ее нигде не было видно. В конце концов она сама неожиданно вынырнула из толпы, пряча лицо за веером, и медленно двинулась в мою сторону, как в романе, словно плыла по воздуху в своем пышном, развевающемся платье. Она заговорила со мной, глядя куда-то в сторону, на испанском, который я почти не понимал. Испанские слова она произносила гортанно, с раскатистым «р», прищелкивая языком, а я бессмысленно пялился на нее, разинув рот и вытаращив глаза, словно рыба, выхваченная из воды. Потом она села рядом со мной, продолжая говорить за двоих, без умолку, потому что было ясно, что от меня самого — никакого толку. Она не задавала мне вопросов, это чувствовалось по ее интонации, а просто говорила о том о сем, изредка бросая взгляд на мою рыбью физиономию с разинутым ртом. Она делилась со мной своими впечатлениями и прохладой от своего веера, иногда делала паузу, улыбалась и говорила опять, и это было прекрасно, она не должна была умолкать. И вдруг в середине какой-то фразы она наклонилась и поцеловала меня в губы, так спокойно, словно мы были женаты. А я застыл на месте, не в силах двинуться и боясь даже моргнуть, дурак дураком, ну просто жуть. Тогда она засмеялась, встала и ушла, дважды обернувшись, чтобы полюбоваться моей дурацкой рыбьей физиономией.

Мы вернулись домой, я лег в постель, погасив свет, как вдруг дверь тихонько отворилась и я увидел Мамочкин силуэт. Она бесшумно подошла к кровати, осторожно легла рядом со мной и обняла. Она думала, что я сплю, и говорила шепотом, чтобы не разбудить меня. Я слушал этот шепот, не размыкая глаз, чувствуя ее теплое дыхание на своем виске и нежное прикосновение пальца к моей щеке. Она рассказывала историю, вполне банальную историю об очаровательном умном ребенке, гордости родителей. Историю семьи, у которой, как во всех семьях, были свои проблемы, свои радости и печали, но в которой, несмотря ни на что, все друг друга обожали. Историю об отце семейства, чудесном благородном человеке с голубыми, слегка выпуклыми глазами в слегка запавших орбитах, который сделал все, чтобы их жизнь протекала в радости и беззаботных утехах. Но, на беду, в разгаре этого чудесного романа одного из членов этой семьи вдруг поразил тяжкий недуг, безумие, исковеркавшее и разрушившее их счастье. И Мамочка, с рыданием в голосе, прошептала, что знает, как сделать, чтоб болезнь ее не достала. Она прошептала, что так будет лучше для всех, и я понадеялся на ее успех; я так и не открыл глаза, но жутко обрадовался в надежде, что скоро мы заживем спокойно, как прежде. Я почувствовал, как ее палец начертал крест у меня на лбу, а влажные губы коснулись поцелуем моей щеки. Потом Мамочка вышла, и я тотчас заснул, утешенный и довольный вдвойне, мечтая о светлом завтрашнем дне.