Читать книгу "Непереводимая игра слов - Александр Гаррос"

Сводить Гитлера к персонажу чаплинского «Великого диктатора», а Сталина – к образу по-горски мстительного гопника, есть глупость – простительная, пока работает логика войны (а шестидесятники, в сущности, и воевали со сталинской, «ретростремительной» тенденцией в СССР); пока высмеять и унизить врага и тем нанести ему урон – важнее всего прочего. (Оба вождя, к слову, неплохо это сознавали и хорошо умели, судя по их пропаганде.) Но логика войны не работает, когда требуется уже не унижать и высмеивать, а – понимать.

* * *

Пытаясь понять, приходишь к тому, например, что пугающее сходство Сталина и Гитлера, а также выстроенных ими тоталитаризмов – еще и следствие того, что у вождей были схожие амплуа в одной и той же общемировой постановке. Что это за постановка, удачно определил писатель и художник Кантор: обе мировые войны и период между ними, заметил он, – это растянутое на десятилетия кровавое состязание между разными формами народовластия с целью выявления наиболее эффективной.

Откуда «народовластие» – понятно: не о власти народов речь, но о новых формах власти над народами.

Эти новые формы потребовались – и тут придется повторить банальную, но важную вещь – уже потому, что промышленные и социокультурные революции вбросили огромные массы людей в поле активной жизни государств. Это были люди, доселе в созидании истории не участвовавшие. Требовалось найти им место (потом оказалось, что для этого придется половину их убить). Требовались способы манипуляции этими людьми. Требовалась новая элита, способная ими править, – больше того, нужен был механизм ее ротации и пополнения; старый, сословный, феодальный по сути годиться перестал. Отсюда травматическая модернизация, две огромные, внешне бессмысленные войны, цепная реакция революций и контрреволюций, эпидемия «летальных идей».

Сталинизм и гитлеризм – участники «матча народовластий», оказавшиеся наиболее чудовищными еще и потому, что играли они на самых проблемных участках. Там, где для новых механизмов было меньше всего готовых деталей, – а так и было в архаичной и обескровленной России и в Германии, которую унизили и поставили на версальский счетчик.

И Штаты столь явно выиграли от всей мясорубки первой половины XX века не только в силу удачной заокеанской прописки – но и потому, что были изначально футуристическим проектом, притом удачным; востребованная новым временем социальная машинерия монтировалась там загодя.

Тогдашние мечтатели – и кремлевский, и берлинский – сходство своих ролей в пьесе сознавали вполне. Сталин несколько раз крайне уважительно отзывался о Гитлере – Гитлер же в застольных беседах упоминал Сталина многократно, не стесняясь эпитетов вроде «гениальный», причем даже во время войны. Существуют свидетельства: Гитлер вопреки логике событий сорок пятого надеялся на сепаратный мир – со Сталиным! А Сталин уже в конце сороковых высказывал сожаление, что Гитлер стал его противником – а не союзником! Иосиф был очень впечатлен молниеносными и жесткими партийными чистками Адольфа, внимательно изучил и применил опыт «Ночи длинных ножей»; Адольф и вовсе был прилежным учеником, скопировал у Иосифа множество репрессивных технологий, сравнивал его властную манеру с методами Карла Великого и даже о стахановском движении отзывался тепло.

Всё это, впрочем, констатация сходств. В чем же различия вождей, сделавшие Адольфа общепризнанным преступником и иконой агрессивных маргиналов, а Иосифа – знаковой фигурой и предметом общественной дискуссии?

* * *

В отличие от Гитлера, Сталин – звено исторической непрерывности. Правление его, содержательно ужасающее (миллионы невинных жертв, прямое и косвенное истребление элиты нации и так далее), формально успешно уже только потому, что органически слито и с тем, что было до, и с тем, что стало после. Это простая, хоть и раздражающая констатация: содержательная часть истории в массовом сознании всегда проигрывает формальной. Так погубивший миллионы Сталин в зеркале национального восприятия не может быть равен погубившему миллионы Гитлеру уже потому, что Гитлер проиграл войну, страну и покончил с собой, а Сталин выиграл войну и умер своей смертью (конспирологическая версия об отравлении Берией ничего не меняет), страну же оставил в вихляющей, но прежней колее. Потому, что Гитлер – это завершенная история; а Сталин – сюжет открытый, часть растянутого на десятки, не сказать сотни, лет русско-советского метасюжета. Первое психологически (и практически!) куда легче вычленить, объявить чужеродным и отторгнуть, нежели второе.

Одно это отодвигает в область фантазий милую либеральному сообществу идею процесса а-ля Нюрнберг над советским коммунизмом вообще и Сталиным в особенности, который надо-де было провести году в девяносто первом и тем однозначно маркировать усатого вождя и его наследие как Зло. Успешный суд возможен только над проигравшим и только если его проводят победители. Нюрнберг и последующие денацификация с люстрацией оказались сравнительно успешны, потому что Гитлер был мертв, его уцелевшие близкие соратники – посажены в клетку, Германия – растерта в щебенку, за судьями стояли оккупационные штыки и мстительная воля победивших наций, а у немцев не осталось другого способа жить дальше, кроме отсечения куска прошлого, большого, но не фатально большого даже по меркам средней человеческой жизни.

Надо ли говорить, что в России ни в девяносто первом, ни в любом последующем году ни одно из этих условий (за исключением того, что Сталин тоже уже был мертв) соблюдено не было и быть не могло.

* * *

Но и это не главное препятствие для постановки окончательного знака равенства между вождями. Произнося «Гитлер» или «Сталин», мы помимо во-ли подразумеваем мифологему, идеологему, бренд. В этом бренде конкретного человека никак не больше, чем идеи, которую он олицетворяет, и неважно даже, насколько по праву. Поэтому парадоксальным образом даже тот факт, что «ультраправый» Гитлер был реальным революционером (пускай и «консервативным», в терминах Юлиуса Эволы), а «левый» Сталин осуществлял, по сути, контрреволюцию (заменив идею мировой революции на реставрацию Российской империи в социалистической редакции), – факт этот не в силах ни уравнять, ни даже окончательно сблизить бренды «Гитлер-нацизм» и «Сталин-коммунизм». Просто потому, что коммунистическая идея сама по себе зримо не равна национал-социалистической: воплощения удивительно схожи, но векторы идей глядят в диаметрально противоположные стороны.

Нацизм основан на имманентности. На возвращении к самому безусловному и дремучему разделению по имманентному признаку – биологическому. Коммунизм – на отрицании имманентности, на постулате равенства всех и вся.

Вектор нацизма обращен в прошлое – к племенным, звериным разделениям на своих и чужих, к языческой темной магии и жестоким дохристианским богам. Вектор коммунизма – в будущее, где все без вычета люди должны стать как Бог. Поэтому коммунизм есть футуристический проект – и отсвет этого потенциального футуризма падает также на проект реально воплотившийся, советский, сколь бы беспросветным ни было это земное воплощение. А отказаться от возможного моста в будущее всегда сложнее, чем от временного возвращения в мифологическое прошлое.