Читать книгу "Долгий путь домой - Луиз Пенни"

Его голубые глаза смотрели на Клару, будто обволакивая ее пеленой. Прикрывая щитом. За которым ей не грозили никакие опасности. И Мирна поняла, почему профессор Мэсси был любимым преподавателем Клары. И почему его будут помнить за вещи гораздо более важные, чем «перенос визуального мира на холст».

– Питер пропал, – сказала Клара.

Их прогулка по лесу о чем-то напомнила Жану Ги. Навеяла какой-то старый образ.

Гамаш ехал впереди на лошади, которая, как они подозревали, вовсе не была лошадью. Последние пятнадцать минут Бовуар то и дело подныривал под ветки, хлеставшие его по лицу в тот самый миг, когда Гамаш кричал ему «Берегись!».

В те промежутки, когда природа не давала ему пощечин, Бовуар видел перед собой только покачивающийся круп Буллвинкля[37].

Ему вовсе не нравилось ехать верхом. К счастью для Бовуара, он этого и не ждал.

– Уже видно? – крикнул Бовуар, наверное, в десятый раз за четверть часа.

– Наслаждайся пейзажем и расслабься, – раздался терпеливый ответ. – Рано или поздно мы доберемся до места.

– Я вижу только задницу вашей лошади, – сказал Жан Ги и, когда Гамаш повернулся к нему с шутливым неодобрением, добавил: – Сэр.

Бовуар покачивался в седле и не желал признавать, что езда начинает доставлять ему удовольствие. Впрочем, «удовольствие» – это слишком сильно сказано. Неторопливые мерные шаги осторожного животного подбадривали, успокаивали. Жану Ги это напоминало раскачивание монахов во время молитвы. Или движения матери, баюкающей плачущее дитя.

В лесу стояла тишина, нарушаемая только стуком копыт и щебетом спугнутых птиц. Чем дальше, тем тише, тем зеленее становилось в лесу.

Сердечная чакра. Когда-то ему рассказала о ней одна из жительниц деревни, владелица йога-центра.

«Цвет сердечной чакры – зеленый», – утверждала она, словно это был непререкаемый факт.

Тогда Бовуар отмахнулся от ее слов. Да и сейчас бы отмахнулся, если бы у него спросили под запись, на публике. Но в глубине души, среди этой темной зелени, он начал сомневаться.

Впереди он видел Гамаша, покачивающегося на странном существе. Из седельной сумки торчала карта Парижа.

– Лувр уже виден? – спросил Жан Ги.

– Помолчи, глупец, – ответил Гамаш, даже не поворачиваясь. – Ты прекрасно знаешь, что мы его уже проехали. Мы ищем Эйфелеву башню, а за ней – пятнадцатый округ.

– Oui, oui, zut alors[38], – проговорил Бовуар, издав преувеличенно гнусавый смешок.

Шеф тоже рассмеялся:

– Вот оно. – Он махнул рукой, указывая вперед.

И тут Бовуара осенило: он понял, что все это напоминает ему изображение Дон-Кихота на иллюстрации в книге.

Гамаш показывал на грубо сколоченную лесную хижину, в которой жил очень грубый человек.

– Копья наперевес и атакуем? – спросил Бовуар и услышал в ответ тихий, легко узнаваемый смешок шефа.

– Вперед, Санчо, – велел он. – Мир ждет от нас немедленных действий.

И Жан Ги Бовуар последовал за своим Дон-Кихотом.

Профессор Мэсси слушал не прерывая, не реагируя. Просто кивал время от времени, пока Клара рассказывала ему о Питере. О его карьере, его искусстве, об их совместной жизни.

Наконец все, что можно, было сказано.

Профессор сделал долгий, бесконечно долгий вдох и на миг задержал дыхание, не сводя глаз с Клары. Потом выдохнул.

– Питер – счастливчик, – сказал он. – Но в одном отношении ему не повезло. Он, похоже, не знает о своем везении.

Мирна села на табуретку у мольберта. Профессор был прав. Она давно знала это про Питера Морроу. Его жизнь была полна: счастливая судьба, здоровье, творчество, друзья. Он жил в безопасности, неприкосновенности. С любящей женщиной. И лишь одно небольшое несчастье имелось в жизни Питера Морроу: он понятия не имел, насколько он счастлив.

Профессор Мэсси протянул руки, и Клара вложила в них свои, почти такие же большие.

– Я полон надежды, – сказал он. – И знаете почему?

Клара покачала головой. То же сделала и Мирна, зачарованная тихим уверенным голосом.

– Он женился на вас. Он мог бы выбрать любую из ярких, привлекательных, успешных студенток. – Профессор Мэсси посмотрел на Мирну. – Питер был настоящей звездой. Очень талантливый студент. Когда речь идет о нашем колледже, подразумевается не только искусство, но еще и апломб. Здесь полно злобных ребят в черном. Включая Питера. И только одно исключение…

Он резко, немного театрально повернул голову к Кларе, которая затирала пиво на джинсах.

– Насколько я помню, Питер пользовался успехом у девушек, – сказал Мэсси. – Но в конечном счете он увлекся не одаренной студенткой с претензиями, а внешне бесталанной маргиналкой.

– По-моему, это оскорбление, – со смехом ответила Клара. Она повернулась к Мирне. – Ты его тогда не знала. Он был такой красавец. Высокий, с длинными кудрями. Словно ожившая греческая скульптура.

– И как же ты его покорила? – спросила Мирна. – Пустила в ход женское коварство?

Клара рассмеялась и взбила свой воображаемый начес:

– Да, я была такая стерва. Не оставила ему ни единого шанса.

– Нет, правда… – Мирна встала с табуретки и подошла к Кларе. – Как вы сошлись?

– Честно тебе скажу: я понятия не имею, – ответила Клара.

– Зато я знаю, – вставил профессор Мэсси. – Апломб через какое-то время начинает утомлять. Наскучивает. Он предсказуем. Вы были свежей, непохожей на других.

– Счастливой, – уточнила Мирна.

Она прошла в дальний конец мастерской, рассматривая полотна на стенах.

– Ваши? – спросила Мирна, и Мэсси кивнул.

Картины были хороши. Очень хороши. А одна, в самом углу, просто исключительная. Профессор Мэсси следил за Мирной. Художник, независимо от возраста, всегда чувствует себя беззащитным.

– Значит, нам известно, что в тебе привлекло Питера, – сказала Мирна. – А что ты нашла в нем? Кроме физической привлекательности. Или этого было достаточно?

– Поначалу – конечно, – ответила Клара, подумав. – Я только что вспомнила… – Она рассмеялась. – Сейчас это кажется мелочью, но тогда для меня было таким важным. Когда мою работу выставили в «Салоне отверженных», я не стала для Питера прокаженной. Он пришел и встал рядом со мной. – Она провела руками по волосам, отчего они вздыбились. – Я была отверженной, предметом насмешек. Чокнутая девчонка, которая делала безумные инсталляции. Причем безумные не в расчетливом художественном духе Ван Гога. Мои работы считались поверхностными. Глупыми. Как и я.