Читать книгу "Последний часовой - Ольга Игоревна Елисеева"

Чужая дама в зеркале смотрела на императрицу в упор. У нее были бесцветные брови и ввалившиеся глаза, обведенные черным. Всклокоченные, жухлые волосы. Шея, лицо, подбородок – все в мелких морщинах от обвисшей кожи – заметно подрагивали. Александра сделала усилие остановить дрожь. И эта попытка открыла ей правду. Она?

Удивленный возглас застыл на губах. Да ей лет сорок! Maman выглядит лучше!

Следующая мысль раздавила женщину. Поэтому Никс не приходит?

Дверь распахнулась. Как в плохой пьесе. Немая сцена. Звуки встревоженных голосов, топот ног.

– Прочь! Раньше надо было приглядывать!

Рык отца ее детей. Неужели он теперь останется для нее только… Страх показаться мужу такой заставил Александру разжать пальцы. Она не устояла на ногах и села на пол, закрыв лицо ладонями. Руки, подхватившие ее под мышки, тряслись.

– Что случилось?

Шарлотта норовила отвернуться от него.

– Не смотри!

Николай понес жену к кровати. На полпути он застыл, все еще не понимая, в чем дело. Медленно до него начало доходить произошедшее. Он видел то, чего еще не разглядела она, – тонкие нити седины в проборе. Какая злая ведьма заколдовала его принцессу?

* * *

Петропавловская крепость.

— Что вы можете сказать об этом перстне?

Менее всего издерганный очными ставками Сергей Волконский ждал подобного вопроса.

– У вас имеется такой же?

Бенкендорф делал вид, что они чужие. Этого требовала официальная обстановка дознания. Поведи генерал себя иначе – были бы нарушены незримые правила игры. Серж понимал и не противился. Они не в кабаке, не в гостиной, не на бивуаке. Допрос – штука трудная не только для арестанта, но и для следователя. А с Волконским все с самого начала шло наперекосяк.

После первой же встречи государь отказался.

– Увольте, Александр Христофорович. Такого дурня еще поискать! Он меня изводит своей тупостью. Я выхожу из себя, начинаю кричать…

Как будто в Следственном комитете один Бенкендорф обладал остзейской сдержанностью! Нет, он тоже срывался. Тем более с Бюхной, который, кажется, взял себе за правило изображать слабоумного.

– Вы же сами видите, – бушевал император, – он набитый дурак! Лжец и подлец в полном смысле слова! Не отвечает ни на что! Стоит как одурелый! – и, обернувшись к подследственному: – Вы, Сергей Григорьевич, образец неблагодарного злодея! Мне от всего сердца жаль вашу матушку!

Да, бедную обер-гофмейстерину стоило пожалеть! Подруга вдовствующей императрицы имела привычку вечно воспитывать царевичей. Однажды на террасе, выходившей в сад, она так заспорила с Никсом о вреде сырого воздуха, что великий князь подхватил старушку на руки, отнес к будке часового и посадил за караул.

– Я вас арестую, – смеялся он. – Еще одно слово возражений, и вы сядете в крепость…

Теперь воспоминание об этой сцене ужасало, а тогда у всех слезы наворачивались от хохота.

Поведение сына несчастной княгини не являло ничего достойного. Серж никак не мог выбрать линию – держался то высокомерно, то приниженно, то изображал мученика идеи, то случайно отбившуюся от стада овцу, унесенную в волчье логово, но почему-то не съеденную.

С начала следствия Александр Христофорович научился различать разные тактики арестантов. Одни думали, что надо запутать как можно больше людей и запугать правительство громадностью организации. Бесконечные дознания по делам невинно оговоренных только заводили следователей в тупик, и они начинали подозревать в принадлежности к обществу всех, в том числе и друг друга. То был умный план, но более всего Бенкендорф презирал людей, его придерживавшихся.

Поначалу Серж пробовал действовать именно так. На первом же допросе 16 января он обрушил на вежливого и еще ничего не требовавшего генерал-адъютанта Левашова каскад имен заговорщиков из Тульчина, помянул Кавказский корпус и «братьев» в Польше. От размаха злодейских замыслов с Левашовым сделалась икота, он вышел в коридор и потным пальцем написал на побелке стены: «Гди, помилуй!» Шедший ему на смену Бенкендорф, еще не подозревая, с кем столкнется за дверью, исправил ошибку, пририсовав над словом титло, поехидничал на счет институток в эполетах и вступил в камеру.

Встреча не была приятной.

– Ты, это, лошадь придержи, – крякнул Александр Христофорович, ознакомившись с допросными листами. – Незачем раньше времени губить себя. И других.

Но Серж все еще пребывал в потрясении от ареста. Кажется, он не слышал, что говорит, и не особенно различал, кто перед ним: Левашов, Бенкендорф, сам государь – едино.

– Как только соберусь с мыслями, – лепил князь, – изложу все в подробностях, ничего не скрывая.

«Что он несет? – возмущался в душе Александр Христофорович. – Это ведь не гвардейская попойка, не шалость с медведями, чтоб отвечать по первому спросу! Опомнись, Бюхна!»

Бенкендорф тогда еще не знал о тактиках, и ему казалась странной нарочитая откровенность некоторых заговорщиков. Столкнувшись с ней, следствие поначалу забуксовало. Пошли генеральные истерики, от чего храни Господь! Все люди нервные, хрупкие, что не по ним – сразу в крик.

Ведь совсем непричастных не было: каждый что-то видел, что-то слышал, у кого-то гостил и даже мог ругнуть правительство. Эти-то слова, сорвавшиеся с губ от горечи, считали согласием вступить в общество. Человек ни сном ни духом, сидит в гарнизоне, дует чай с коньяком, а его хвать и в столицу, пред светлые государевы очи. Состоял? Участвовал? Целовал крест на цареубийство?

О, шельмы! Эдак все виноваты! А стало быть, никто. Не выйдет. Были те, кто в военных Лещинских лагерях под Киевом после учений с пьяных глаз орал: «Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» В чем трудно усмотреть измену. А были другие – подносившие крест и подсказывавшие слова страшной клятвы. Утром просыпался «заговорщик»: голова трещит, во рту кошки нагадили, и муторно на душе. Где вчера был? Что обещал? На чем подписывался? Ах, черт! Да как же меня угораздило!? И жил имярек – прапорщик ли, полковник ли, – согнувшись от страха. Шло время, он начинал забывать, и уже казалось – не дурной ли сон? Нет. Пробил час. Потянули за веревочку.

Без числа таких сидело, потупив глаза в пол, мычало невразумительные объяснения или твердило:

– Не погубите, виноват. Деток трое. Жена-бесприданница...

Что ж ты, голуба, раньше думал? Из 579 человек, прикосновенных к делу, 290 оказались оговорены вчистую. Их вернули домой в прежних чинах и с выплатой прогонов до Петербурга. Каждый мог похвастаться, что видел царя. Да не вдалеке, на маневрах, а в тесной камере, лоб ко лбу. И говорил с ним, кто десять минут, а кто более часа. Странные то были беседы. Случалось, человек, совсем непричастный, вываливал столько наболевшего, что Никс потом плакал.

Приходилось удивляться быстрому подавлению мятежа. Спичку поднесли к пороховому погребу, но она упала в снег. И ее затоптали.