Читать книгу "Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг"

В роте Бергман числился одним из лучших пулеметчиков, чего он от себя вообще не ожидал, так он писал матери.

Один из солдат заработал нагноение стопы, еще одного лягнул Гуляка. Их посылали в ночные марши, придуманные некой персоной с “рогами и хвостом”, как шутливо писал он. “А что мы с Гулякой перебрались через топи, болота и лесные дебри и не умерли с голоду, целиком и полностью заслуга Гуляки. Но на следующий день мне все же пришлось его побить, когда он подрался и другим жеребцом и едва не залягал его до смерти”.

В увольнительных он встречался с “владычицей своего сердца” Марианной фон Шанц. И был настолько увлечен ею, что писал матери нерегулярно, а это мучило его и без того уже нечистую совесть. “Каждое утро собирался написать, но затем, как обычно, так и не писал ни строчки. В основном из-за Марианниных каникул. Всегда хорошо, когда есть на что сослаться”, – писал он i августа.

Всеми правдами и неправдами он устраивал себе увольнительные, чтобы побыть с фон Шанц, и профилонил День полка. Ездил в Стокгольм, ходил с Марианной в кино (“фильм был трагический”), выезжал на природу, на “сибаритский пикник”, танцевал в ресторане “Гондола”, что выше Шлюза.

К матери он обратился с двумя просьбами. Во-первых, насчет денег, и поскорее, иначе он не сможет приехать в Смодаларё. “Богачом я никогда не был, но теперь вконец обнищал”. А во-вторых, насчет того, нельзя ли фон Шанц погостить осенью недельку в Дувнесе. “Это сложно или странно? Вы ведь понимаете, мама, как было бы замечательно показать ей Дувнес. Да, конечно, просьба дерзкая. Но было бы весело. Чертовски весело”.

Ингмар Бергман с нетерпением ждал окончания срока службы и буквально считал дни. Он планировал возобновить изучение истории литературы в Стокгольмской высшей школе, но все пока висело в воздухе. В марте Германия присоединила Австрию; Великобритания и Франция заключили оборонительный союз; шведский риксдаг утвердил резкое увеличение ассигнований на армию; в Швеции ввели учения ПВО, во время которых в Стокгольме царило полное затемнение. Советы укрепляли Ленинградскую область. Мир стоял на грани полномасштабной войны, и шведы усиливали свою боеготовность, отменив демобилизацию четвертой части молодых мужчин, проходивших тем летом военную службу.

В конце сентября Германия, Италия, Великобритания и Франция подписали так называемое Мюнхенское соглашение, вынуждающее Чехословакию уступить Германии Судетскую область (Богемию, Моравию и Силезию), которая с исторической точки зрения была этнически немецкой, но с 1919 года принадлежала Чехословакии.

По возвращении в Лондон премьер-министр Невилл Чемберлен сделал ошибочный и роковой вывод, что приехал домой с обещанием “мира в наше время”.

Эрик и Карин Бергман с растущей тревогой следили за развитием событий, в пасторском доме начали понимать, каков германский канцлер на самом деле.

Ситуация в мире скверная. Возможно, надежда еще есть. Огромная ответственность лежит на Германии и Гитлере. В Эстонии боятся русских, которые хлынут на них, если начнется война. Вечером в понедельник я слышал по радио речь Гитлера – сущий рык дикого зверя под аккомпанемент рева толпы. […] Теперь Гитлер получил все, чего жаждал в Берхтесгадене. Западные державы и Прага пошли ему навстречу. Если начнет сейчас, он обречен. Нынче как будто бы чуть посветлело. Но до чего кошмарное напряжение! Интересно, как Малыш относится к задержке демобилизации. Судя по газетам, их все-таки вскоре отпустят, —

писал жене Эрик Бергман, а Карин Бергман отметила в дневнике:

До сих пор не знаю, демобилизуют ли ребят 27-го. Многих призывников оставляют в армии. […] Сегодня вечером мы с Эллен сидели у садовника, слушали по радио речь Гитлера. Звучит резко, исступленно. Чувствует ли этот человек свою ужасную ответственность в эти дни? Ах, если б великие державы вняли мольбам Рузвельта о Мире. Или мы созрели, чтобы нас скосили гибель и тлен. […] Встреча Гитлера, Чемберлена, Муссолини и Даладье прошла удачно, и мир в Европе как будто бы спасен.

Карин Бергман, возможно к удивлению Ингмара, согласилась на приезд Марианны фон Шанц в Дувнес. Он в самом деле очень этого ждал. Сознавал, что, наверно, это нечто необычное, в частности для самой подруги, но полагал, что они и “в домашних условиях” вполне справятся.

Приехали они туда в начале октября, и визит оказался отнюдь не лишен трений. Карин Бергман видела, что любовь к фон Шанц сыну на пользу, ведь он “весь прямо светится”, но они поссорились. “Ингмар меня поразил. Он защищает Марианну, не терпит ни одного критического слова по ее адресу. Он способен любить другого больше, чем себя. Дай Бог, чтобы он не лишился этого дара. В остальном здесь то и дело происходит нешуточная борьба. Мой малыш Ингмар!”

Несмотря ни на что, Бергман и фон Шанц обручились, она была принята в семью и позировала для снимков в фотоальбомах. Карин Бергман видела, как они смеялись, казалось, им было весело вместе, но она не могла разобраться в будущей невестке. Что-то между ними было не так. Она оказалась совершенно права. Оба они изменяли друг другу.

Бергман был юноша красивый, с обаятельной улыбкой, которую безусловно можно счесть весьма самоуверенной. Летом 1938 года он познакомился с Барбру Юрт ав Урнес, которая, как он выразился в письме к матери, его “осчастливила”. Их первая встреча словно списана с тогдашнего простенького комедийного фильма. Бергман случайно проходил мимо юрт-ав-урнесского дома в Смодаларё, заметил на улице стул, с виду удобный, и сел на него. Не знал, что стул недавно покрасили и краска еще не высохла. Потом появились Барбру Юрт ав Урнес и ее мама, увидали его на стуле, посмеялись, но – костюм надо спасать, а стул красить заново.

Эта встреча положила начало бергмановским ухаживаниям, продолжавшимся все лето. Девушка, тремя годами моложе его, выказывала весьма умеренный интерес, ей первым делом бросился в глаза его крупноватый нос, но от нее не укрылось, что он, похоже, в нее влюбился.

Ингмару Бергману, как и многим молодым людям, требовалось подтверждение собственной привлекательности, и он, вероятно, путал, кто в кого влюбился. Позднее тем же летом, перед какой-то вечеринкой в семействе Юрт ав Урнес, он писал Карин Бергман, что Барбру и ее родители не могут рассчитывать, что он женится на ней.

Они были ужасно гостеприимны и милы ко мне, бедному бездомному рекруту. Не счесть, сколько раз я уплетал ужины в этой семье. Надо выказать благодарность. Но как? Я же не собираюсь жениться на их младшей дочери. Так далеко моя благодарность не простирается. Хотя она очаровательная, славная и чуточку влюблена. Но какая женщина устоит перед моим обаянием? Ах да. Хорош фрукт, в чьи когти угодила бедняжка Марианна. Я вправду с нетерпением жду осени. Все пока шло хорошо, так что может случиться теперь? Ведь не может же все и всегда быть одинаково великолепно?

Конечно, не может, и в итоге фон Шанц сама расторгла помолвку “под тем предлогом, что из меня никогда ничего не выйдет, а эту оценку она разделяла с моими родителями, мной самим и остальным моим окружением”, пишет Бергман в “Волшебном фонаре”.

Конец 30-х – начало 40-х годов вообще были для Ингмара Бергмана бурными. Всерьез начиналась взрослая жизнь. Он шагнул в театр, физически сцепился с отцом, в ярости ушел из дома и встретил новую женщину. На многих фронтах семью раздирали конфликты, страх и тревога. Давний, преувеличенно сердечный тон корреспонденции между Ингмаром Бергманом и его родителями типичен для того времени, но доброжелательность выглядит вымученной, если учесть напряженности в семье. Как сам Бергман выразился в письме к матери: “Ведь мы, Бергманы, не всегда столь очаровательны, как когда пишем письма, а семья в сотне километров. Да! Именно так! Вот над этим моей почтенной и любимой маме не мешало бы хорошенько поразмыслить”.