Читать книгу "Остров Веселых Робинзонов - Владимир Санин"

– Хорошо, обойдемся без этой честнейшей соба­ки, – нетерпеливо прервал Лев Иванович. – Но зачем караулить по очереди? Ведь среди нас есть люди, стра­дающие бессонницей. Пусть они и дежурят, раз им все равно не спать. Скажем, коллега Ладья в свое время хныкал, что он не может заснуть.

Все замотали головами, а Ладья довел до общего сведения, что с бессонницей покончил на третий день, когда своими руками наколол полкубометра дров. Было решено бросить жребий. Талончик с черепом и скрещенными костями достался мне.

И вот я – суверенный властитель, владетельный князь тишины, полновластный хозяин царства ночно­го безмолвия. Когда я иду – слышны только мои шаги, когда я стою, то слышу свое дыхание. Я – часовой, страж спокойствия, «лорд-хранитель ночного храпа», как сказал на прощанье Антон.

Удивительная вещь – тишина! Сколько я мечтал о ней, корчась на своей московской постели и про­клиная каждый звук, проникавший в мою комнату! Я нежно, как имя любимой, шептал это слово – ти­шина, я грезил ею и жаждал ее каждой клеточкой свое­го существа.

Я медленно брожу в ночной тиши и думаю о том, что мечта бывает красивее своего воплощения. Мне надоела тишина, она архаична, как телега. К ней не­возможно привыкнуть, она противоречит здравому смыслу, ибо имеющий уши да слышит! Конечно, с нею можно на время мириться, как это вынуждены делать космонавты в перерывы сеансов радиосвязи, но жить в глухой тиши человеку двадцатого века нельзя. Ему нужны шумы, которые он не устает проклинать. Проти­воречие, которое можно объяснить не логикой, а только чувствами.

Я брожу по лагерю и думаю о том, что мне повезло. Прошло уже двадцать дней, и мне было жаль расста­ваться с каждым из них. Мне здесь хорошо. Я вырос в своих глазах и произвожу сам на себя самое благо­приятное впечатление. До сих пор я умел варить яйца, писать очерки и редактировать рассказы. А теперь я умею делать вещи, достойные высокого звания члена коммуны имени Робинзона Крузо. Я умею пилить и колоть дрова, таскать из колодца воду, стирать рубаш­ки, носить мешки с картошкой и доить корову. Вымыть пол для меня сущий пустяк. Я могу, наконец, ловить браконьеров! Я все могу. От меня бы теперь не отверну­лась даже самая придирчивая невеста на свете: красно­щекая молодая колхозница из далекого таежного села. И это не удивительно: я – настоящий мужчина, с мо­золистыми руками и волчьим аппетитом, а не какой-нибудь там заморыш с бледными ушами.

Я на ходу ощупываю свои мускулы и горжусь собой.

В Машенькином окне свет лампы: наша предводи­тельница допоздна что-то пишет. Наверное, истории наших болезней. Мне становится весело: я вспоминаю Антона. Он уже давно перестал требовать от меня бла­годарности «за спасение от когтей», и злится, когда я затрагиваю эту щекотливую тему. Впрочем, держится Антон хорошо: снова начал обмениваться с Машень­кой изящными колкостями, хотя до паники боится остаться с ней наедине. Ничего, скоро я ему кое-что выскажу! Он у меня еще наплачется за эту подлую выходку со Шницелем, которого приучил спать только в моей постели. Особенно бесит меня то, что я сам к этому привык и теперь не могу заснуть, пока Шницель не юркнет на место.

Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздуш­ный поцелуй. У нее усталое лицо, но красива она, как рафаэлевская мадонна. Несколько минут мы вполголо­са беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голу­боглазый ангел, смеясь, скрывается в своей опочиваль­не и гасит свет: рабочий день окончен.

Машенька усвоила оригинальный метод руководст­ва. Она никому ничего не приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему убеж­дению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от тяже­лых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из ку­рортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью милого дитяти. И никто, по­жалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.

Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побро­дить, ему не спится, и я один знаю почему. Даже Бори­су, которого Зайчик безмерно уважает и боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это «что-то» как врож­денное благородство, Антон – как бессловесную ту­пость бетонного столба, которому можно рассказать все что угодно. Я настолько устаю от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зай­чика, доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребен­ка. И я снова слушаю взволнованные слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он го­тов по ее первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том, как Зайчик ее любит, и, наверное, ни­когда не узнает. Он боксер, она считает его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс, поступит в институт и станет истори­ком-археологом? Он твердо решил сделать это, Игорь Тарасович обещает помочь…

Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, а сейчас бесформен­ная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.

Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и институт окон­чишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.

Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя со­перник? То есть он будет хохотать, если его так назо­вут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя люби­мая Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.

Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее сущность, братья-разбойники шумно и весело демон­стрируют свою влюбленность. Они становятся на ко­лено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей укра­денные с веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это просто озорство, рожденное избытком энергии.

Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья загримировались бан­дитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные ножи. В таком виде они появились на терра­се, где Лев Иванович сочиняет свою симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого «Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.