Читать книгу "Пожирательница грехов - Маргарет Этвуд"

— Не удивительно, что он пил, — говорит он.

— Пойду спрошу, — расстроенно говорю я. Это была его идея, пусть бы он сам и искал. Я захожу в универмаг. Там полно людей, в основном женщины, на головах шарфы, в руках — продуктовые корзинки. Они говорят, что гостиницы в городе нет, а одна подсказывает, что ее мать сдает комнаты. Она объясняет, как пройти, остальные смотрят сокрушенно. Я самый что ни на есть турист.

Мы находим дом, огромный, летняя резиденция восемнадцатого века — тогда городок еще переживал золотую пору. Скромная вывеска: комната плюс завтрак. Наконец-то нам разъяснили внятно. Парадная дверь открыта, мы заходим в холл, из гостиной появляется женщина, будто испуганная. Короткая прическа в стиле сороковых — правда, волосы седые и странные залысины. Женщина дружелюбная, даже сверх меры: да, говорит, она может сдать комнату. Я спрашиваю, понизив голос, где находится могила.

— Очень близко, из окна увидите, — говорит женщина, улыбается — знала, что мы спросим, — и предлагает нам книжку о городе, с картой достопримечательностей, где указан его дом и прочее. Она находит книгу, а потом говорит, что покажет нам комнату, и прытко взлетает по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой кирпичного цвета. Комната большая, прохладная, с высоким потолком, обои в цветочек, рамы и косяки выкрашены в белый. Вместо занавесок — ставни. Здесь три кровати, и множество комодов и буфетов, словно в кладовке. Громоздкое бюро загораживает когда-то роскошный камин. Мы говорим: прекрасная комната, мы согласны.

— А могила — вверх по холму, — говорит женщина, указывая через окно, и мы видим купол церкви. — Я уверена, вам понравится.

Я переодеваюсь в джинсы и ботинки, а он ходит и выдвигает все ящики: ищет, не прячется ли где засада или чтиво. Ничего не находит, и мы покидаем комнату.

Мы передумали идти к церкви — он как-то говорил, что церковь так себе, — и отправляемся на кладбище. Должно быть, здесь часто идут дожди: все затянуто плющом, кладбище утопает в некошеной траве — сочной, светлой. Между могилами, словно звериные тропы, проторены дорожки. Сами могилы ухожены, почти на всех трава пострижена, и свежие цветы в круглых подставках с дырочками. И только три старушки ходят по кладбищу с охапками цветов — гладиолусы, хризантемы. Они ходят от могилы к могиле, выдергивают старые цветы и рассаживают свежие, невозмутимо, как стюардессы. Мы им безразличны, они не заговаривают с нами, но и не избегают. Мы — чужие, мы просто ландшафт.

Мы довольно быстро находим нужную могилу: согласно книге-путеводителю, только на этой могиле деревянный крест, а на остальных — каменные. Свежая краска на кресте, в цветнике, на манер английского сада, высажены миниатюрные мускусные розы и бегонии, бордюр из лобулярии неважно смотрится. Я размышляю, кто бы мог высадить его — уж наверняка не она. Три старушки побывали и тут: поставили желтоватую вазу, тусклую, как стаканчик в коробке с крупой. В вазе — оранжевые далии и неизвестные розовые цветы с острыми лепестками. Мы обходимся без церемоний — мы не купили цветов. Замираем в недолгом трауре, затем отходим от могилы: выше по холму — ажурная железная скамья, мы идем к ней. Сидим на солнце, слушаем мычание коров в поле за дорогой и бормотание старушек: мы видим, как они склоняются над могилами и ковыряются в земле, их цветастые платья развеваются на легком ветерке.

— И вовсе тут не плохо, — говорю я.

— Только скучно, — отвечает он.

Мы совершили то, ради чего сюда приехали, в нашем распоряжении весь день. Скоро мы покидаем кладбище, идем по центральной улице, рассеянно держась за руки, заглядывая в витрины редких магазинов: ювелирный, с баснословными ценами, лавка с керамикой и изделиями уэльсского ткачества, замшелый магазинчик, торгующий всем на свете, включая юмористические журналы с голыми девочками. И его книги. В витрине, среди подарочных чашек, карт и тусклых кулонов, выглядывает его фотография в рамке — лицо в полупрофиль. Мы покупаем два мороженых, залежалых и мыльных.

По петляющей дорожке мы спускаемся с холма и решаем подойти к его дому. Мы видим отсюда квадрат фасада, белеющий в полумиле от нас, на диком берегу. Это определенно его дом, на карте отмечено. Идти легко, но только на первых порах: широкая неровная тропа, разломанный асфальт — то ли остатки дороги, то ли ее начало. На краю острого откоса, густо усыпанного листвой, свисают, грозя обвалиться, развалины замка — в год отваливается по камню. Он обожает башенки, он находит тропинку вверх, кривую, словно каракули, — ее проложили дети, по самой грязи.

Он поднимается боком, точно рак, выдалбливая землю ботинком.

— Сюда! — кричит он сверху. Я мешкаю, а потом начинаю забираться наверх. Он протягивает мне руку, до него несколько футов, но тут сплошная земля, я иду вбок, хватаюсь за торчащие корни и карабкаюсь. А если бы сейчас шел дождь?

Он вырывается вперед, ему не терпится. Дорожка в зарослях — словно тоннель, она ведет к пролому в крепостной стене. Я иду на звук, шорох, треск, глухую поступь. От сада остался один скелет: кирпичные бордюры — вместо клумб сплошная трава, несколько розовых кустов пытаются еще покрасоваться, но заражены тлей, а все остальное уже смирилось. Я наклоняюсь к розе — лепестки-сердечки цвета слоновой кости коричневеют по краям, я чувствую себя узурпатором. А он прошел под аркой и исчез.

Я нагоняю его в главном внутреннем дворике. Тут все осыпается: лестницы, крепостные валы, зубчатые стены. Все так разрушено, что трудно сориентироваться, чем были раньше эти груды мусора.

— Наверное, это был очаг, — говорю я. — А это главные ворота. Мы, верно, зашли сзади. — Почему-то мы говорим шепотом. Он отбрасывает в сторону обломок камня; осторожней, прошу я.

Мы поднимаемся по разрушенной лестнице в главную башню. Темень почти непроницаемая, полы земляные. Но, должно быть, люди все равно приходят сюда — вон старый мешок, какая-то одежка. Внутри мы не задерживаемся: я боюсь потеряться, хотя вряд ли, главное — не терять его из виду, а то не дай бог положит мне руку на плечо, и я испугаюсь. И еще я не доверяю замку: мне кажется, в любую минуту он обвалится на нас, стоит только громко засмеяться или оступиться. Но мы выходим целые и невредимые.

Мы проходим через ворота под уцелевшей аркой из норманнского кирпича. За воротами еще один внутренний дворик, шире предыдущего, и он окружен стеной, мы ее видели снаружи и вломились. В этом дворике есть деревья, самым молодым лет сто, листва темная, как на гравюрах. Должно быть, кто-то приходит сюда и скашивает траву она короткая и ровная, как ворс. Он ложится на траву и увлекает меня за собой, и мы лежим, опираясь на локти, озираемся. Фасад замка сохранился лучше, даже можно представить, как когда-то здесь жили реальные люди.

Он ложится и закрывает глаза, приставляет ладонь ко лбу козырьком. Он бледен, и я понимаю, что он тоже устал: мне-то казалось, оттого, что я без сил и он в этом виноват, он сам устать не может.

— Я хотел бы иметь такой замок, — говорит он. Когда ему что-то нравится, он хочет этим владеть. На мгновение я представляю, что это действительно его замок: он жил здесь всегда, и в склепе стоит его гроб, не дай бог попаду в ловушку и останусь тут с ним навсегда. Если бы прошлой ночью я выспалась, я бы смогла себя напугать, но сейчас не могу и ложусь на траву подле него, гляжу на деревья, ветки колышутся на ветру, и оттого, что я устала, каждый листик прорисован до кристальной чистоты.