Читать книгу "Теода - Стефани Коринна Бий"

В шумном голосе фена мы иногда различали слабое бренчание бубенцов — но не тех, что надевают на мулов или коз, — и умолкали при этом звуке. Из облака пыли выезжала коляска, запряженная осликом, а в ней девочки — наши ровесницы, только совсем не похожие на нас. Казалось, они пришли с праздника Тела Господня стародавних времен — всегда наряженные в белые платьица, с распущенными по плечам волосами. О, эта дивная красота длинных распущенных локонов! — мы могли только завистливо восхищаться ими, ведь нам дозволялись одни косички да сетки для волос. Правда, смешки и голоса этих девочек удивляли нас, внушали беспокойство. Они звучали громче и звонче, нежели здешние смешки и голоса. Их экипажик одолевал ухабы на дороге и налеты фёна без единого толчка, даже грива ослика и та не вздрагивала. Нам говорили, что дети в коляске приезжают из столицы на экскурсию во время поста. И что Праньен — часть этого маршрута, в числе других окрестных деревень, удостоившихся их посещения. Но мы-то знали: их принес ветер, так же, как он доносил сюда звон далеких колоколов.

Некоторые жители Терруа всей душой ненавидели фён. Особо нервные хныкали, выходили из себя. Одна лишь Теода сохраняла присутствие духа — то мягкое спокойствие, которое убаюкивало меня во время болезни, то жестокое спокойствие, которое согнуло и подчинило Барнабе и, увы, сделало его слепым и глухим. Теода противостояла фёну своими неспешными жестами влюбленной женщины; около нее ветер всегда стихал. Она жила в ненарушимом равновесии, в то время как окружающих пошатывало, и только подол ее платья иногда чуть заметно вздувался, словно желая создать для ее тела более просторный пьедестал.

— Слушайте!.. — говорила она нам.

Мы настораживались. Гул ветра был настолько вездесущим, что мы о нем забывали.

— Это шумит Океан.

— А ты его видела? — спрашивали мы.

Она насмешливо улыбалась:

— Так же, как и вы!

А вот тетушка Агата считала фён настоящим шабашем. Она различала все оттенки завываний ветра:

— Это сурок, а это волк. — Потом вдруг умолкала. — А теперь я слышу ту тварь.

Тварь по-прежнему спускалась в Праньен и сосала кровь из наших кур. Каждую неделю на каменистой дороге находили двух-трех издыхающих птиц. Но ее так никто и не увидел.

Постепенно фён начинал стихать. И исчезал вовсе. Его уже не было, но следы его налетов — белая пыль — все еще сохранялись на листве кустарника и по краям лугов. Да и в воздухе испуганно замершей деревни не ощущалось никакого облегчения: все знали, что он вернется.

Моя мать не любила ветер:

— Он сеет беспорядок.

И верно: он пробуждал в нас мятежный дух. Внушал слова, которые мы раньше никогда не посмели бы выговорить, громогласные ругательства, оглушительные крики радости. Он опьянял нас, вселял дерзкую отвагу. Но не следовало слишком внимательно вслушиваться в его вой. Поначалу он казался воплощением силы, но мало-помалу в нем угадывалась усталость. Он воспевал пустоту. И восторг, в который он изначально повергал нас, тотчас угасал.

В нем ничего не было! И никогда ничего не будет!

А люди тем временем распяли Бога!

Нас не щадили, старательно перечисляя малейшие подробности страданий распятого Бога. Мы слушали — правда, довольно равнодушно. Каждое утро Страстной недели приходилось подниматься в Терруа, на мессу. Ох, сколько же дорожной грязи мы наносили в церковь!.. Измаянные долгой ходьбой, мы преклоняли колени, наслаждаясь возможностью тихо бормотать молитвы и погружаться при этом в приятный дурман, вызванный усталостью; фиолетовая риза и украшенный креповыми лентами алтарь без цветов и огней напоминали нам о великой несправедливости, сотворенной против Бога, и мы чувствовали всю тяжесть рокового недоразумения, навечно вставшего между Ним и человеком.

С годами я начала бояться Страстной недели и этой истории, что возвращалась к нам с упорством времени года, которое, хочешь не хочешь, а нужно перетерпеть и перенести.

Борясь с желанием удрать, я мысленно входила в Масличную рощу. И эта роща, которую мне даже трудно было вообразить, неизменно обретала видимость грушевых садов, разделявших дома Праньена; из крошечной она превращалась в огромную, а спутанные, широко раскинутые ветви старых деревьев придавали ей и вовсе бескрайние, неведомые размеры. Я знала, что Господь изведал человеческое уныние и что Он тоже изрек: «Душа моя скорбит смертельно». Его кротость и предвиденье всего, что Ему уготовано, временами повергали меня в состояние острой жалости; ее не могли развеять даже некоторые загадочные слова, такие, как «земля крови»[6]или «хитон, тканный сверху»[7]. Гнетущая тоска, которую я тщетно старалась подавить, росла по мере приближения к тому роковому часу, когда Иисус воззвал на кресте: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?»

Мы выходили из церкви, с удивлением видя по-прежнему голубое небо. Пробежав через мокрые луга, мы мчались вниз, к Праньену, так стремительно, что уже не могли остановиться, и наши радостные крики переходили в испуганные.

Дома на столе нас ждали сельди, золотистые рыбины с перламутровыми отблесками, такие красивые и презираемые, созданные для бедняков и дней поста; мы любили их острый вкус, вызывавший жажду. В течение всего поста нам не давали ни кусочка мяса. Зато иногда отец готовил для нас из молока отелившихся коров флан[8], который он запекал в большой форме, под горячей золой.

Однажды в марте, по возвращении с мессы ко мне подошел Барнабе; он отвел меня в сторонку, подальше от других девчонок, и, спросив для начала, как дела в школе и усердно ли я молилась в церкви, сказал полушепотом:

— Теперь я хочу узнать, что ты собиралась рассказать мне про Теоду… помнишь, минувшим летом. Мне показалось, ты что-то имеешь против нее…

Смущенная донельзя этим неожиданным вопросом, я пролепетала, начав со лжи:

— Да не знаю… Разве я тебе что-нибудь говорила о ней?

Я и прежде думала, что он питает подозрения на ее счет. Но теперь тот факт, что Барнабе может знать всю правду, казался мне непоправимой катастрофой.

— Да, я прекрасно вижу, что вы все готовы болтать о ней гадости…

— Барнабе!

— Но все, чем вы ее корите, неправда, могу поклясться! Это не ее вина, а моя. Только вот мать никак не хочет с этим смириться.

Я стояла и слушала. Нет, он не знал того, что знали мы. Он сражался с чем-то другим, для нас неведомым. И сражался в полном одиночестве. Мы ничем не могли ему помочь…

И меня пронзила любовь к брату; такую любовь, смешанную с озлоблением и жалостью, жестокостью и угрызениями совести, испытываешь иногда к несчастливым страдальцам, особенно если они вам близки.