Читать книгу "Пепел красной коровы - Каринэ Арутюнова"

Это потом — беспричинная, казалось бы, тоска, уход близких, потеря тыла, называемого «СССР».

Смешное слово «перестройка». Растущая кипа журналов.

Вы читали? И то, и это. Непременно прочтите. Важное. Что-то новое брезжит. Новые горизонты. Сахаров. Боннэр. Боннэр. Сахаров.

Обнищавшие друзья. Дети, сидящие на родительской шее. Разлука с внуком.

Радость встречи. Проводы в аэропорту. Дочь, та еще штучка. Вот эта седая прядь — это она. А это — сын.

Гордость. Состоялись? Другие. Насмешливые. Иных уже не будет. Все как прежде. За одним столом. Впервые за много лет.

Это потом — друзья детей, звонки, опять тишина.

Это потом.

Племя

Их музыка вызывает спазм сердечной мышцы и подгоняет в пляс. Их пряная пища вызывает раздражение слизистой, но щекочет язык и нёбо. Их шумная речь кажется провокацией, их взгляд проникает в душу. Мистическое в их молчании, пугающее в молитвах. Они обильны, болтливы, вздорны и одновременно таинственны. Что-то женское, болезненное в воздевании рук, в чрезмерной жестикуляции, мимике лиц. С ними утомительно, без них — пресно. Но когда смычок касается струны, душа источает влагу. Когда древняя старуха поет колыбельную, будьте уверены, она поет ее и вам, — сердце ваше вдруг понимает эти смешные и страстные переливы — стенания, в которых боль и желание, страх и любовь, отчаянье и жалость, но никогда ненависть. Влага, соль, огонь. Огонь в крови, трепет в пальцах. Маленькая звездочка зажигается в небе, она манит и тревожит, ласкает и обжигает. Опаленные внезапной мукой, вы призываете Его, вы просите и вопрошаете, не замечая, как в речь вашу вплетаются чуждые слова, звуки и междометия. Вы раскачиваетесь у стены и бормочете заклинания, древние как мир. Взор ваш обращен на восток, потому что оттуда приходит солнце.

Встреча

Это был невысокого роста господин весьма средних лет.

Мы с сыном заприметили его давно. Смотри, — ехидно подметил наблюдательный отрок, — старички западают на тебя, — кажется, точно такого я видел на остановке 98-го автобуса в Бней-Браке.

Мне тоже так показалось.

Эти внимательные глаза с витыми ресницами я видела не раз. В Бней-Браке, Петах-Тикве, Цфате и даже Иерусалиме.

Поравнявшись со мной, господин заинтересованно выдохнул — простите, мы с вами где-то встречались? — во Владимирском централе, — хрипло расхохоталась я, — о, где же, где, — Дом кино? филармония? — с придыханием вопрошал общительный незнакомец, лаская меня увлажнившимся взором.

Уже покачиваясь на подушках из кожзаменителя в вагоне метро, мы бойко обменивались паролями и явками.

Конечно же, я помнила его, — впервые мы повстречались в Толедо в 1389 году.

Звали его Элиягу бен Моше. И был он, как, впрочем, и сегодня, переплетчиком при синагоге Ибн Шошана, еще до того, как стала она католическим храмом.

Следы его затерялись после кровавых погромов 1391 года.

Вторая наша встреча произошла, если мне не изменяет память, в 1801 году, в Юго-Восточной Польше, в местечке Миньковцы, где Йосеф и его сын Моше трудились в первой еврейской типографии типографа Иехезкеля.

Все последующее перемешалось в моих воспоминаниях, — чем ближе, тем спутаннее, — маленький настройщик музыкальных инструментов, — немолодой уже, с астматическим блеском в глазах, — бойкий меняла на углу Дизенгоф, — пожилой скрипичный мастер, страдающий одышкой.

Грузный мужчина, замыкающий скорбную очередь, — последний, кого увидела я перед входом в уродливое серое здание, пожирающее медленно ползущую ленту, — сквозь животный ужас пробивалось это извечное, из-под полуопущенных век, понимание, — нет, не смирение ведомого на убой, а, если хотите, осознание миссии, — жертвенность, — беги, — глаза его оставались все так же скорбно недвижны на бледном лице, а губы прятались в зарослях жестких волос, но я скорее увидела, чем услыхала, — этот едва заметный кивок в сторону.

Потом были еще очереди, уже нестрашные, — например, к начальнице ОВИРа, жидковолосой молодой женщине с брюзгливо поджатыми губами и погонами на широких плечах. В Багдаде все только начиналось, бомбы летели в сторону Тель-Авива и окрестностей, но очередь была настроена оптимистически.

Лучше бомбы, чем братки на Лесном и снежная каша под ногами. Лучше бомбы, чем очереди за сахаром и гречкой, чем пайки со сгущенным молоком для страдающих диабетом ветеранов.

Тщедушный человечек с обмотанным горлом пробивался сквозь толпу. Проходя мимо, он грубо пихнул меня острым локтем. Какого черта, — взвилась я и тут же осеклась, напоровшись на искаженное страданием лицо, на подернутые пеленой глаза, — на ржавую радужку, испещренную разноцветными точками. Смешным голоском, донельзя жалким, он выкрикивал нечто нечленораздельное — то ли «дайте пройти», то ли «спасите!».

Я видела его в банке «Апоалим» — постаревшего, склонившегося над русской газетой, — на шуке перед наступлением субботы, — с доверху набитыми пакетами, потного, утирающего испарину с красного лба, — накануне Судного дня я видела его в русском маколете, скупающего охотничьи колбаски и карбонат, на переднем сиденье четвертого автобуса, идущего из Амишава в Петах-Тикву, в маклерской конторе, — уверенного, улыбающегося снисходительно, с золотым магендовидом на волосатой груди.

Прощаясь, мы обменялись телефонными номерами, — я тут же скомкала бумажный листок, на котором корявым почерком было нацарапано имя, — вряд ли он понадобится мне в следующий раз, — никто не знает обстоятельств, при которых произойдет следующая встреча, — скорее всего, у нас будут другие имена и номера телефонов, — но я уверена, мы узнаем друг друга.

Третье время

Время грезить. Время пробуждаться. Просыпать крупу, просеивать ее, прокаливать на медленном огне, застыв над горелкой птицей, вечно зябнущей, вечно с краешку, в ожидании лучших времен, в ожидании страшного, в ожидании спасения, утешения, забвения, наконец.

Время парить, время кружить в танце, — время домашнего, затрапезного, доверчиво-округлого, — змеинно-скользящего, волнующего, перехватывающего горло, озноба, жжения под ложечкой, дрожи под коленкой, — в шорохе ночных крыльев, топоте каблучков, — когда влага тяжелыми каплями, когда жар под веками, медный звон, серебряный перезвон, перестук, перепев.

Время забывать и время забываться. Опрокидываться, доверившись, проваливаться в сладость, тяжесть, легкость, сбрасывая ороговевшее, омертвевшее, заволакиваясь пленкой, детской кожицей, с детскими же страхами и детским восторгом, — время пройтись по раздетому, обнаженно-прекрасному, в руинах и проказе, городу детства. Когда ты любим и желанен, обласкан и обцелован, припадать к источнику, неиссякаемому, щедрому, раскинув запястья, дышать молоком, негой, сном.