Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

нет иного выхода из нищеты...

Собрание молчаливо, напряженно слушает слова Па­наса, и откуда-то из этой напряженности вырвался крик, остановил Панаса:

— Где же выход, скажи, где?

— Ага, где, где он? — поддержали еще несколько го­лосов.

— В создании колхоза выход, вот где,— ответил Па­нас,— иного выхода нет, иной путь — это тот же, старый, путь к старому.

— Так почему ж,— спросил тот же голос,— нету то­го, о чем говорите вы?

— На словах, наверное, только есть,— сказал кто-то из толпы.

— Неправда, гражданин, есть и практика, и очень хо­рошая. Есть немало колхозов, коммун, вот хотя бы Новиковская у вас в районе.

— Благодарим, товарищ,— откликнулось несколько иронических голосов,— за такое добро! Не дай бог познать такую жизнь, как в той их коммуне.

— Почему? А что ж там такого страшного? — спра­шивает Панас.

— Почему? Не знаете? Так я скажу, перед всеми скажу, перед народом...

С койки поднялась женщина, расстегнула ворот ко­жуха, отбросила с головы на плечи платок.

— Беднячка я, все это знают. Я была в Новиках в коммуне. Я испытала, что есть за счастье в коммуне. При­везла я в коммуну и коника, и повозочку, и плужок, и ко­ровку с телкою.— Она заплакала и продолжала сквозь слезы, растягивая слова: — Гнула спину, горевала, рабо­тая от темна до темна, вечно недосыпала, недоедала, недопивала, а там такой нашему брату почет, что если больной ты, так лодырь и вон иди... Каскевич там над все­ми пан... Выгнал с коником одним, с санями поломанны­ми, а корову взяли, свинок взяли... Не знаете? Так я ска­жу, как там живут. Голые да босые ходят все, только он в сапожках и пальто, только у него покои, а у коммуна­ров вши по стенам ползают, хлеб с тараканами едят они... Вот почему я от такой жизни ушла, чтобы не знать ее больше никогда, чтобы не ведать...

— Конечно, от хорошей жизни не побежит зазря чело­век,— сказал кто-то.

— Разве бы я от добра ушла. Дети там голые, босые, хворают все от жизни той.

Спорить было бесполезно, и Панас решил послать от деревни в коммуну крестьян, чтобы они посмотрели сами, чтобы сами проверили жизнь в коммуне. И когда собра­ние немного успокоилось, он предложил послать в Новики делегацию.

— Неправду тетка о коммуне говорит, налгала уж очень много, пускай делегаты сами поедут и проверят,— сказал он.

— Не надо нам делегации,— закричало опять несколь­ко голосов,— и так все знаем.

— Нет, не знаете и верите всему.

— Потому что оно так и есть, поэтому верим.

Но большинством собрание согласилось с предложени­ем, и делегацию выделили. Когда голосовали состав деле­гации, из середины кто-то сказал:

— Гляди не гляди, добра, наверное, мало там.

Говорили еще.

Панас внимательно слушал короткие крикливые и ти­хие замечания крестьян и думал, как ответить на эти за­мечания, чтобы собрание поняло его. А собрание говори­ло. И в коротких замечаниях были и жалобы, и недоразу­мения, и скрытая злая ирония.

Потом сзади поднялся старик, переступил передние ряды, снял шапку и дрожащим голосом заговорил:

— Я весь век свой, товарищ, аж сорок пять лет, в кол­лективе прожил, а теперь опять вы сгоняете...

Кто-то захохотал. Старик замолчал, оглянулся вокруг и сел.

— Он у пана батраком был,— объяснил кто-то.

Дед услышал это, опять поднялся, опять заговорил:

— Освободили нас было от панщины, от звонков этих, а теперь, стало быть, опять звонки, а мы ненавидим их...— И дед опять сел. Тогда заговорила, захлебываясь от скоро­говорки, старая женщина.

— Правду Демид говорит, правду, почему опять звон­ки? Дайте пожить нам хоть несколько лет вольно, чтоб иикто надо мной не стоял, а тут опять в батраки иди в том колхозе...

Сердце Панаса сжимается от боли и обиды, почему не понимают, что колхоз — это их хозяйство.

— Почему в батраки? — спрашивает он.— Колхоз ведь ваш, ваше это хозяйство будет. Всех вас.

Камека до этого сидел молча, слушал и курил. Теперь он решил включиться в прения.

— Стыдно, граждане,— заговорил он, поднимаясь за столом,— как это вы не понимаете, что товарищ говорит. Войдете в колхоз, и все: дома хозяин — и там хозяин, толь­ко над всем уже хозяин.

— А что будет,— спросила женщина,— если я не пой­ду в колхоз, вот режьте, стреляйте меня, а я не пойду? Что?

— Что? — Камека на некоторое время задумался.— А вот ты, хозяин, едешь по шляху, и все мы из Терешкиного Брода едем, а на шляху забор поставили, так мы объез­жать его будем или отбросим в сторону от шляха, чтобы не мешал? Мне кажется, что все понятно. Если вся Бела­русь, весь СССР пошел в колхозы, один ничего не сделаешь...

— В кусты, значит?

И за этим заговорило собрание, зашумело, и все: и сло­ва Камеки, и крикливые слова женщины, спорившей с ним,— потерялось в общем шуме. Камека еще что-то го­ворил, потом замолчал и смотрел на собрание, качая голо­вой. Панас взял слово, чтобы разъяснить то, что сказал Камека.

— Не в кусты, товарищи,— сказал он,— это непра­вильно будет, этого никто делать не станет. Мы убеждаем вас идти в колхоз потому, что нет иного пути у крестья­нина, чтобы улучшить свою жизнь, а кто не захочет идти в колхоз, его воля. Пусть сам решает, как поступить, но, известное дело, если вся деревня в колхозе, а один или два — нет, так не дадут же им земли в центре колхозного массива, а с краю отрежут где-нибудь, вы это сами пони­маете.

— А если все не пойдут?

— Почему не пойдут? Я уверен, что если не все, то большинство будет в колхозе, и уже весною вы коллектив­но выедете на колхозное поле...

Еще долго продолжалось собрание.

Горячие бурные прения то вырастали в общий говор, и тогда ничего нельзя было разобрать, то переходили в крик­ливые краткие речи отдельных крестьян, вкладывавших в эту свою речь лишь свои собственные желания и сомнения, то принимали характер переговоров между Панасом и ка­ким-нибудь крестьянином, то опять перерастали в говор.

В хате душно и угарно от дыма. Синий махорочный дым висит под потолком в хате, словно туман, и окуты­вает собою лица людей. В дыму мигает, вот-вот погаснет, небольшая тусклая лампа.

Было четыре часа утра. На дворах под поветями давно уже перекликались петухи.

* * *

Больно стоять коленями на твердом току. Ноют ноги.