Читать книгу "Фаворит - Валентин Пикуль"

Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев затаилась старинная женская обитель.

— А я живу вон там. Видишь окошко мое?

Потемкин задрал голову:

— Ох, высоко живешь… свято!

В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, — это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою… Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него — на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой березы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок-почти смертельный… Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.

Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.

Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.

Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.

— Пришел, — бормотала монахиня, — пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?..

Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись:«…Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов…»

В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в Петербурге примерно то же самое, что проделывал в Москве недоросль дворянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да и приемы посла отличались от потемкинских воистину дипломатическим лукавством… 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый вечер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на запятках кареты лакея, посвященного в его интриги. В лесу их задержала кавалькада подвыпивших всадников. Посол узнал среди них и великого князя Петра Федоровича, крикнувшего из седла:

— Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?

Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток отвечал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпустили, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего… Вот и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.

— Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.

Екатерина втянула дипломата внутрь павильона, где стояла громадная ванна…

Когда Понятовский — уже под утро — выпрыгнул из окна и пошагал к карете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили его бежать к беседке, в которой сидел великий князь.

— Попались, граф? — спросил Петр. — А ну, пошли…

Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему вяжут на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там — в Монплезире

Петр без обиняков спросил:

— Вы решили принять ванну вместе с моей женой?

— Как вы могли подумать! — возмутился дипломат.

— Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..

Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаворитки — графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовскому:

— До выяснения дела я подержу вас под арестом…

К дверям приставили караул. Над морем уже светало. Вдруг появился граф Александр Шувалов, инквизитор империи. («Точно для усиления ужаса, — писал Понятовский, — природа наградила его нервными подергиваниями, безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сразу понял, что государыне Елизавете все уже известно»). Положение Шувалова было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагивалась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов буркнул нечто такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился перед ним в поклоне:

— Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для моей чести) желательно покончить с этим без излишней огласки…

Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:

— Эй, подать сюда карету посла варшавянского…

В Петров день Петергоф обычно праздновал память его основателя. Из Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимоходом нашептала Понятовскому:

— Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном — будьте крайне любезны с фавориткой моего проклятого…

В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:

— Одна вы можете сделать меня счастливым.

— Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире…

Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров серебристым плащом голштинского офицера.

— Там курят трубки. Натабачатся, и начнем…

Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые клубы зловонного кнапстера. Наконец Лизка сказала, что можно войти. Петр встретил Понятовского с веселым видом:

— Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на такие пустяки… Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с тобой большими друзьями.

«Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить глубину его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение духа, что через четверть часа он говорит: «А ведь тут кого-то еще недостает!» С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с кровати и предъявил — полуобнаженную, в одних чулках («даже без туфлей, — писал Понятовский, — даже без юбки»). Разыгрывая доброго малого, Петр сказал:

— Забирай ее, граф! Мне такие злюки не нужны…

Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди комнаты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей подливала любовница мужа. «Вот капкан»! — поняла Екатерина, присматриваясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила — да, любила! Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шуточки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье подсказывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с грязью. Муж — глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и должен бы понимать все неприличие этой позорной сцены…

Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой: