Читать книгу "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Тронься, тронься, пробудись, Дивный мрамор, оживись! Образ сладостный, спеши Пламенеть огнем души!

Кроме Аксаковых, Мазурина и Юры Морозова, к нашей компании принадлежал Коля Львов, сын Николая Николаевича Львова, члена Государственной Думы от Балашовского уезда и племянник упоминавшейся ранее Варвары Николаевны Бобринской («товарища Варвары»). Это был довольно высокий юноша с девичьим лицом и какими-то приторными манерами. Несмотря на то, что мать его была крестьянка (или как раз по этой причине), Коля был чрезвычайно аффектирован и совсем не прост. Он любил переводить на французский язык и по всякому поводу вспоминал son oncle Grabbe.

Помню, как, танцуя со мной в первый раз, он задал мне вопрос: «Мадемуазель, вы любите хорошо воспитанных юношей?» — и тут же поскользнулся на полированных плитах Египетского вестибюля, через который мы проходили полонезом под музыку из «Жизни за царя», и чуть не увлек меня в своем падении. После этого танца он пожал мне руку и сказал: «Я надеюсь, что вы позволите мне называть вас Татьяна Александровна!» Я раскрыла глаза, так как не знала, что на это требуется особое разрешение.

Несмотря на все его фокусы, Коля Львов мне очень нравился. Каждую субботу, сидя на низких диванах круглой Восточной комнаты, мы вели с ним долгие разговоры, сводившиеся к «переливанию из пустого в порожнее». Коля в шестнадцать лет изображал из себя пресыщенного жизнью денди, ищущего спасения в чистой любви, а я вела морализаторские речи.

На Рождество Маргарита Кирилловна устроила для своих детей костюмированный бал. Я была одета китаянкой и имела забавный вид в расшитом золотом и яркими цветами кимоно. На высоко зачесанных волосах дребезжали приделанные к пружинкам серебряные украшения (все эти аксессуары были привезены Васей Оболенским, мужем маминой двоюродной сестры Наты, из Китая и одолжены мне по случаю маскарада). На Наташе был не очень удачный — домашнего изготовления — костюм средневековой дамы, и она была не в духе. Таня изображала онегинскую Ольгу. Юра Морозов нарядился очень декоративно — тирольцем. Младшие Морозовы, Леля и Мика, в этот день тоже выступили в свет: Леля в качестве боярышни, а Мика — Дмитрия Самозванца. Оба были очень хороши, но в центре внимания оставался сын художника Серова, превращенный своим отцом в патагонца. Татуированный, украшенный разноцветными перьями, увешанный амулетами, с луком и стрелами в руках, он представлял собою законченный образ из Фенимора Купера.

В половине вечера, заставив себя ждать, появился Коля Львов в образе Гамлета. На черном бархатном колете выделялась массивная золотая цепь. На боку висела шпага. Он был строен и изящен. Выглядывавшее из-под берета с пером румяное девичье личико не совсем соответствовало моему представлению о принце Датском, но все же я была в восторге и с особым удовольствием выслушивала его претенциозные комплименты.

Следствием всего этого стал необычайный случай, о котором я теперь, за давностью лет, могу чистосердечно рассказать. От горничной Даши я слышала, что часовня Ивана Воина на Каменном мосту имеет чудодейственную силу. Если подать за здравие того или иного лица во время молебна в этой часовне, любовь этого лица обеспечена за подающим. Я решила попробовать это средство, но надо было выждать подходящего случая. Однажды мама поручила мне быстро сходить на Арбат в магазин Рихтера и купить кофе особого состава. Чтобы не перепутать сорта, я записала на бумажке: «Мокко, Ливанский, Аравийский, Мартиник». На другом листке у меня уже давно было заготовлено: «О здравии Николая».

Я выскочила на улицу и помчалась к Каменному мосту. Стояли зимние сумерки. Когда я, запыхавшись от быстрой ходьбы, вошла в часовню, служба там не шла. За свечным ящиком стоял монах. Ждать я не могла. Высыпав на ящик целую горсть медяков и положив на них записку, я настоятельно попросила монаха помянуть по ней за здравие на следующем же молебне и помчалась на Арбат. Каков же был мой ужас, когда, войдя в ярко освещенный магазин Рихтера, я вытащила из муфты записку, на которой стояло: «О здравии Николая». Что было в часовне, когда священник начал поминать все сорта кофе, я никогда не узнала и боялась об этом думать!

Во всяком случае, мое увлечение Колей Львовым быстро пошло на убыль. На следующий год я уже открыто высмеивала его хвастовство и французские словечки. Года два спустя мы вместе с Колей Львовым участвовали в любительском спектакле. На обратной стороне фотографии группы он написал: «На память о хорошем прошлом — будущее не в нашем ведении!» О печальном будущем Коли Львова я буду говорить позднее, пока же ограничусь упоминанием, что по окончании Поливановской гимназии он поступил в Петербургский университет и мы с ним никогда больше не виделись.

Теперь, чтобы не нарушать хронологической последовательности моего повествования, я должна сказать несколько слов о нашем переезде в большой Удельный дом и о том, что этому переезду предшествовало и сопутствовало. Весной 1907 года выяснилось, что Григорий Николаевич Вельяминов уходит в отставку и вся их семья переезжает в Петербург. Естественным кандидатом на его должность начальника Московского удельного округа был его помощник Николай Борисович Шереметев.

Обсуждение вопроса принять или не принять возможное назначение вызвало первый серьезный раскол между ним и мамой. Отказаться от должности, дававшей большие преимущества, было безрассудно, хотя бы потому, что дяде Коле оставалось семь лет до пенсии, размер которой зависел от последнего оклада. Дядя Коля в душе сознавал правильность этих доводов, но каждый раз, когда слышал их из маминых уст, вставал на дыбы, упрекал ее в честолюбии, говорил, что не хочет ответственности, официального положения, большой квартиры, что мечтает жить в маленьком домике с «геранью на окнах» и если кто-нибудь — не дай бог! — представит его к придворному званию, он от него откажется и не станет тратить деньги на шитый золотом мундир.

Мама ничуть не настаивала на придворном звании (которого, кстати, никто и не предлагал), но горячо советовала принять должность начальника округа. Этого делать не следовало. Мама была плохим дипломатом и передала мне по наследству неумение учитывать обстановку и ждать, когда желаемое, как спелое яблоко, само упадет в руки. Мы обе всегда кидались в бой, начинали доказывать то, что само собой разумелось, и тратили на это много лишних сил.

Когда, наконец, Николаю Борисовичу предложили новый пост, он согласился промучиться семь лет, но «ни одного часа более», и весь этот срок терзал маму, доказывая, что мучается из-за нее. Никаких «мучений», по существу, удельная служба ему не причиняла, с подчиненными у него были прекрасные отношения, дело было ему хорошо знакомо, а большая квартира давала возможность устраивать любимые им спектакли и приглашать друзей-актеров, которые широким потоком хлынули в анфилады Удельного дома. Тут были и знаменитости — Ермолова, Садовская, Южин, — и рядовые «труженики сцены»: режиссеры, бутафоры, суфлеры. Всякий, кто имел лишь малейшее отношение к Малому театру (Художественный театр он не любил), был у Николая Борисовича почетным гостем.

Будучи человеком скромным и не имея преувеличенно-высокого мнения о своих актерских способностях, он все же считал своим истинным призванием сцену. Некоторые актеры льстили любезному хозяину, говорили, что считают его «своим», и этим еще более забивали ему голову. Примером такой беззастенчивой лести была стихотворная надпись, сделанная Осипом Андреевичем Правдиным при вручении им своего портрета. Привожу стихи, посвященные Николаю Борисовичу, дословно: