Читать книгу "Целую, твой Франкенштейн. История одной любви - Дженет Уинтерсон"

– Проходите в комнату, а я сброшу полотенце и приму душ, – смущенно говорит Виктор. Крошечное полотенце скрывает немного.

Я неожиданно выпаливаю (не знаю, зачем):

– Хотите дотронуться до меня?

– Я не гей.

– Понимаю, все очень запутанно.

Виктор придвигается ближе. Его длинные пальцы пробегают по моему лбу, по носу, раздвигают губы, коснувшись передних зубов, слегка выворачивают нижнюю губу и с нажимом гладят подбородок, покрытый легкой щетиной. Виктор проводит пальцами вдоль моей шеи с несуществующим кадыком, ощупывает ключицы, словно изучает мое тело. Гладит мою грудь, осторожно замирая на шрамах. Шероховатые рубцы его не пугают. Мне они кажутся даже красивыми. Это знак моей свободы. Когда я случайно нащупываю их ночью, сразу же вспоминаю об операции и спокойно засыпаю. Виктор дотрагивается до моих сосков. Они всегда отличались чувствительностью, которая лишь усилилась после операции. Благодаря силовым тренировкам у меня мощная широкая грудь. Тестостерон помогает наращивать мускулатуру. Мне нравится мое новое тело. Наши губы почти встретились, но Виктор берет меня за плечи и разворачивает спиной к себе. Я чувствую его дыхание на своей шее. Руки Виктора бродят по моей груди, соскам, горлу. Я ощущаю его эрекцию сквозь тонкую ткань полотенца.

Виктор целует мои плечи. Ему приходится наклоняться: я чуть ниже ростом. Поцелуи легкие, нежные – так целуют родного человека в макушку. Охваченный страстью, Виктор прижимается сзади и проводит рукой между моих ног.

– Ты мокрая, – хрипло говорит он. Его палец исследует меня изнутри. – Это…

– То же, что и было всегда, – отвечаю я.

– А здесь?

– Гормональная терапия увеличивает клитор.

– Он чувствителен?

– В клиторе восемь тысяч нервных окончаний. В твоем пенисе вполовину меньше. Так что да, он чувствителен.

Виктор массирует мой клитор, средним пальцем ласкает влагалище. Любой клитор набухает и твердеет от возбуждения, но когда он пять сантиметров в длину, это особенно заметно.

– Погоди. – Я поворачиваюсь к Виктору лицом, срываю полотенце и беру в руку его подрагивающий от возбуждения член.

Наши губы сливаются в поцелуе.

– Скажи, что мне делать? – шепчет Виктор.

– А чего ты хочешь?

– Трахнуть тебя.

Мы идем в комнату. Он ложится на спину и усаживает меня сверху, двигая мои бедра вдоль своего пениса так, чтобы доставить мне удовольствие. Я кончаю быстрее, чем до операции. Да и секс с незнакомцем сильно возбуждает.

– Я сейчас кончу, – выдыхаю я, глядя в его потемневшие от желания, сияющие гипнотическим блеском глаза.

Пульсируя изнутри, я падаю Виктору на грудь. Он переворачивает меня на спину и входит внутрь. Руки Виктора возле моих плеч, губы рядом с моей шеей. Минуты через три он достигает оргазма.

Мы лежим, глядя в потолок. Молчим. Тишину нарушает лишь стук дождя по ставням. Я приподнимаюсь на локте и смотрю Виктору в лицо.

– Как ты?

– Не стоит беспокоиться. Видимо, в тебе заговорило женское прошлое.

– Почему «прошлое»? Я и сейчас женщина. И мужчина. Я себя воспринимаю именно так. Нынешнее тело полностью меня устраивает. Скальпель хирурга не отрезал мое прошлое или часть личности. Наоборот, операция приблизила меня к пониманию себя.

Виктор повернулся на бок. Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я не знаю, что сказать, – признается он.

– Что ты чувствуешь?

– Дикое желание. – Виктор положил мою руку на свой эрегированный член.

Я сажусь сверху. В этот раз мы не торопимся. Виктор медленно двигается внутри меня, а я ласкаю свой клитор, приближая оргазм.

– Почему тебе удобно в таком теле?

– Потому что я действительно ощущаю его своим. Его пришлось переделать специально для меня.

– О, господи… – улыбается он.

– В смысле?

– Что же будет дальше?

– Не понимаю.

– Я байесиец.

– Это религия?

– Нет! Разве будущим медикам не преподают математику?

– Физику, химию, биологию…

– Тогда слушай. Преподобный Томас Байес родился в 1701, умер в 1761 году. Пресвитерианский священник, а еще математик и философ. Он разработал формулу для оценки вероятности. Байес считал, что субъективное убеждение меняется после получения новых сведений. Он написал грандиозный труд «Очерки к решению проблемы доктрины шансов», в котором математика соединяется с мистицизмом. Большинство людей утруждают себя лишь изучением математики… Ну, да ладно. Итак, по моим подсчетам вероятность того, что я встречу тебя равнялась нулю. Однако мы все-таки встретились. Особенность оценки вероятности в том, что новые данные постоянно меняют результат.

– Так вот что я для тебя? «Новые данные»? – Я соскальзываю с его члена.

– Восхитительные данные, – бормочет Виктор, целуя меня. – Но ты повлияешь на итоговый результат.

– Какой еще результат?

За дверью раздается голос официантки:

– Мальчики? У вас все в порядке?

«Подумать только! – писал Байрон своему издателю Джону Мюррею. – Так писать в девятнадцать лет! Да ей еще и не исполнилось тогда этих девятнадцати».

«Ты должен создать для меня женщину, с которой я мог бы жить во взаимной симпатии, так для меня необходимой… Дай мне существо другого пола, но столь же отвратительное, как и я… Да, мы оба будем чудовищами, отрезанными от остального мира, но это лишь укрепит нашу привязанность друг к другу. Наша жизнь не будет счастливой, но по крайней мере тихой и свободной от мучений, которые я сейчас испытываю. Если поможешь мне, то ни ты, ни какой-либо другой человек нас больше никогда не увидит. Я удалюсь в бескрайние пустыни Южной Америки… Моя жизнь потечет спокойно, и в последние мгновения перед смертью я не прокляну своего творца»[47].

Мой муж уехал кататься по озеру с Байроном. В доме жарко и душно. Дом, согретый солнцем, начинает дымиться, испаряя влагу, и кажется обителью призраков. Наше воображение превращает струйки пара в знакомые образы. Но что мы видим в них? Что узнаем?

Работая над рукописью, я развивала свое чудовище. А оно развивало меня. Ход повествования ставил перед мной вопрос: чего может хотеть это создание? Нуждается ли оно в паре? Способно ли размножаться? Будет ли потомство таким же устрашающе безобразным, или родится человек? А если не человек, то какую форму жизни воспроизведет подобное существо?

Я ощущала нечто сродни творческим мукам Виктора Франкенштейна: он создал чудовище, а то, что создано, нельзя отменить. Время безжалостно, оно не умеет идти назад. Сделанное не воротишь. Так вышло и с моим произведением: я создала чудовище и его творца, они уже обрели существование, и их история без меня не закончится. Мое чудовище ужасает и отталкивает людей. У него нет родного дома. Это не человек, но всему, что знает, оно научилось у человечества.