Читать книгу "Восьмерка - Захар Прилепин"

Я вспомнил, как лет семь назад матери взбрело отправить меня на главный городской каток, накрытый куполом из стекла и бетона.

— Может, лучше научить его хокку? — спросил отец у матери, просто веселя себя и ничего не имея в виду против задуманного матерью. Мать не поняла вопроса.

Мне купили коньки и клюшку. Меня привели к мастеру. Мастер, поддавшись на материнские уговоры, взял меня в команду.

На занятия со мной ходил отец.

Он сидел на трибуне и покуривал, хотя курить там было нельзя. У него с собой всегда была газетка или пара газет — причем, кажется, не очень новых. Ему было все равно — он читал старые новости и дымил.

Другие отцы стояли возле борта и заходились в припадках, крича и скрежеща на своих отпрысков:

— Пасуй! Пасуй, я сказал!

— Скорость! Где твоя скорость! Гони, леший!

— Ты что, сдох? Ты что, сдох там? Встал быстро, гадина! Какая «нога»! Чего ты там ушиб? Встал быстро!

Я мог не заметить вывиха ноги и кататься, скрежеща зубами от боли, а мог ползать по льду, как тифозный больной, — у отца ни первое, ни второе не вызывало интереса. Иногда, чтоб снова прикурить, он отвлекался от газеты и ласково взмахивал мне рукой с задымившейся сигареткой.

К нему как-то подошел охранник, попросил выбросить сигарету, отец покивал головой, охранник ушел, отец снова закурил — в этом не было особого вызова, он просто забыл про замечание.

Летом в тот год мы поехали к морю — отец в юности работал здесь в стройбригадах и знал места недалекие от какого-то приморского городка, зато с пустынными пляжами.

Мать даже в тех краях исхитрялась находить магазины, которые ей нужно было подробно исследовать, и мы подолгу лежали на берегу вдвоем — я и отец.

Чаще всего он молчал.

После обеда отец через какие-то плантации шел ее встречать — мать боялась змей и ящериц, сторожей на плантациях да и вообще рисковала потеряться. С собой она приносила пакеты с покупками. В том домике, что мы сняли, мать не решалась оставить приобретения: а вдруг их украдут хозяева.

Отец посмеивался в ответ.

Раскрыв пакеты, мать показывала отцу свои находки, он посматривал и одобрительно помаргивал, дымя цигаркой. Думаю, что если б она однажды его обманула и показала вместо обнов вырез старой ткани, или найденную чужую и рваную панамку, или еще что-нибудь — он не заметил бы.

— Пап, тебя обижали в школе? — спросил я у него, когда мать зашла в воду и стояла там, по пояс, в волнах — заплывать без отца она опасалась.

Отец сдул пепел с груди и равнодушно ответил:

— Это было бы сложно, наверное…

То был единственный раз, когда у него что-то перещелкнуло в голове, и он, подумав, сказал:

— Давай-ка я поучу тебя боксу.

Мы поднялись, отряхнули песок, он показал мне стойку.

— Так, да. Вот так.

Выставил мне навстречу свои большие раскрытые ладони.

— Бей! Бей по моим ладоням! Левой-правой. Левой-правой. Нет, не так. Смотри.

Сам он двигался прекрасно — удар зарождался где-то у него в пятке, стремительной спиралью раскручивался по ноге, к животу, и, рванувшись сквозь сердце, давал искру в плечо — движение его кисти напоминало удар тока в чужой лоб.

Он показал мне, как нырять и уходить от удара, как двигаться и легко переносить свое тело вокруг противника — мы танцевали минут пятнадцать на песке.

Потом отец сказал:

— Ладно, когда-нибудь все получится обязательно, — и лег на свое место, накрыв голову старой газетой.

Хоть бы чему меня научил.

Обратно мы ехали на каком-то муторном и пропахшем прелой человечиной автобусе. Места, к тому же, достались нам разные — мать сидела впереди, ее всегда укачивало в транспорте, а мы с отцом пригрелись на парных сиденьях ближе к концу салона.

Часа три я терпел, потом волна с оставленного нами моря нагнала меня и ударила в спину.

Я мог бы догадаться попросить отца скрутить из газеты кулек для меня, но застеснялся и стал ждать следующей волны.

Та явилась и, вдарив мне по затылку, разом вывалила из меня под соседнее сиденье утренний творожок, дюжину абрикосов, щедрый стакан квасу.

Отец не выказал никакого удивления или раздраженья по поводу случившегося — вытащил середину из своей газеты и накрыл ей все, что я наделал.

Еще одним смятым листом протер мне лицо.

Напротив, через проход, сидел хохол, с щеками, с усами, большой, сальный, шея у него была как свиная — огромная, только белая, и по шее непрестанно текло.

Он закосил искаженным судорогой лицом на мою оплошность и, дрожа усами, сказал, обращаясь в сторону отца, но как бы и не к нему:

— Еб-ты вас! Сейчас самого вырвет, на вас глядючи!

Отец скрутил крепкий кулек из газеты и дал его хохлу.

— На, — сказал. — Вот туда плюй, — и показал пальцем внутрь кулька.

— Как он? — спросила обо мне мать на ближайшей остановке, сама бледно-зеленая.

— М? — спросил отец, прикуривая. — Ничего… Отлично едем! Недолго еще.

Хохол в то время терзался у ближайшей колонки — ему хотелось полить себе на голову, — но для этого нужно было одновременно жать рукой на ржавую рукоятку. Получалось все это у него кое-как. Либо он жал на рукоять, либо злобно растирал голову.

— Давай помогу, — предложил ему отец.

Отцу не то чтоб хотелось пособить обиженному человеку, просто он сам стремился похлебать водички и ополоснуть плечи.

В руках отец держал подобранную с земли толстую проволоку, которую гнул пальцами.

Хохол, тряхнув недовольной шеей, согласился…

Все это, как умел, своими нехитрыми словами рассказывал мне мой командир отделенья — «комод» — после зачистки.

У него это была седьмая командировка — подкурившись травой, он любил потрепаться один на один. Кажется, я очень грамотно молчал, слушая его.

Во всех иных состояниях «комод» был он молчалив и насмешлив. Его опасались. Впрочем, в мужском сообществе страх — это почти уваженье, поэтому вместо «его опасались» вполне можно сказать «им любовались».

— Когда мне было четырнадцать, — досказал «комод», оглаживая свое грубое, словно присыпанное грязным песком, но правильное и умное лицо, — отец забрел на ночку к какой-то соседской бабе, и мать его выгнала из дома.

Пацан проснулся от грохота.

Мать кричала как зарезанная — не одно слово пацану не запомнилось, хотя мать произнесла их тогда, наверное, тысячу.

Кажется, она одно за другим произносила жуткие оскорбленья и еще неясную фразу «Пусть! Пусть все увидят!».