Читать книгу "Дальгрен - Сэмюэл Дилэни"

– Это… наверно, хорошо, – только и смог выдавить я. – Мне они не нравились. И хорошо, что их… нет.

– Надо было тебе держать их в тетради! Я все не так сделала! Надо было тебе… – Она покачала головой. – Ой, пожалуйста, прости меня!

Я закашлялся.

– Слушай, – сказала она. – Все равно я половину выучила наизусть. Можно восстановить…

– Не надо, – сказал я.

– …и Эверетт Форест сделал себе…

– Не надо. Хорошо, что их нет.

– Шкет, – сказала она, – а Пол?.. С крыши «Второго Сити-банка». Ты не?.. Умоляю, постарайся вспомнить!

Тут она вздрогнула, словно увидела что-то (позади меня? надо мной? а огни у меня еще горели? я не помню!), и развернулась. И побежала, на миг полыхнула золотом, а затем ее поглотили тени, и я кинулся следом, по кустам, топча листву и пепел. Захлопал ее блестящий подол, и она потемнела. (А в мыслях: кто ею управляет? Кто в радиусе не больше пятидесяти ярдов крадется подлеском, крутит ручки, дергает рычажки, что перекрашивают ее из алого в ультрамарин?) Босая нога переступила с бетона в траву. Ночь вздымалась и опадала. Привычка ли вела нас лабиринтом туманов? Я увидел дрожащие огни.

Утром Накалка привела женщину, которую я сначала принял за итальянку; сегодня же вечером она стала Черной Вдовой. Только что слышал, как она говорила во дворе – одна из немногих здесь, кто хотя бы по касательной подбирается к политике за чертой города:

– Не в том дело, что мужчины и женщины идентичны; а в том, что они почти идентичны во всем, кроме политического насилия и привилегий, которыми одарены одни и прокляты другие, и утверждать, будто различия «по природе», вплоть до деторождения, имеют вес, значит полагать цвет волос, силу руки, склонность к истории, а не к математике или наоборот факторами, которые предопределяют, как с кем обращаться, без права на обжалование; а закрывать глаза на насилие и привилегии значит закрывать глаза на угнетение, эксплуатацию, даже геноцид, хотя они и взращивают совесть, сознание и гнев.

Весьма достойно. Но я слышал схожие соображения от Кошмара, Леди Дракон, мадам Браун, Тэка, Б-г, Зайки, даже от Тарзана. Это что же получается, Беллона – то самое невероятное поле, где единственная подлинная сила – осознание подобного порядка вещей? И поскольку здесь оно возможно, становится вообразим и уход в другой город.

Медное блюдо, громадное, с автомобильную покрышку, двадцать футов волокли по пепельной траве. Меня ужасно перло. Мысль раскачалась в мозгу, рассыпалась, зашипела, как вода в углях. В этом дыме что-то?.. Я поднял руку.

Медные листья, панцирь, когти – вдоль пальцев изгибались вверх длиннющие ножи на прихотливом браслете. В блюде поверх красных огоньков, трепеща, зависли синие. Вниз по ножам потекло пламя костра.

Я сделал еще шаг, шевеля только изуродованными кончиками пальцев.

Что-то пощекотало плечо.

Я развернулся, пригнулся. Листик скатился по жилету, просквозил по цепям, ткнулся в потертую коленку, закружился, опустился на землю. Задыхаясь, я поглядел вверх на косой ствол. Наверху тени роились у культи какой-то крупной ветки, отсеченной молнией.

Воздух застыл. Но внезапно незримая жухлая листва загрохотала над головой оглушительно, как реактивные самолеты. Распахнув рот как можно шире, я подался вперед. Ребром стопы вжался в корень. Бедром, и животом, и грудью, и щекой приник к коре. Глубоко вдохнул древесный запах и всем телом толкнулся в ствол. Рукой с ножами я гладил кору, пока не почувствовал, как ствол шевельнулся. Под жилетом катился пот. Цепи вгрызались в живот; стекляшки вдавливались в кожу; кора глодала щеку. Над головой в реве я различил треск; так трещит древесина, когда ее не ломают поперек, а раскладывают вдоль. И запах сильнее дыма: пряный, растительный и смрадный.

Где-то треть гнезда говорит «и тогда ли», четко и ясно. И думают так же. Не говорят «и так далее», и «итак, дали» тоже не говорят. Я это подмечал конкретно за Б-г, Накалкой, Вороном, Пауком, Ангелом, Собором, Разором, Жрецом. То есть: они обрабатывают слово за словом не так, как мы (Тарзан, к примеру, который говорит «итак, дали») – мы, по-моему, не улавливаем там никаких частиц, зато люди, которые говорят «и тогда ли», различают нечто обстоятельственное или хотя бы временно́е. Слово бьет меня по ушам, и в голове складывается сенсорное воспоминание – на память приходит предмет, мутный и в расфокусе, всплывает звук, запах или даже кинестетическое ожидание. Воспоминания невнятны – всегда есть что поправить. Слово прибывает за словом, и воспоминания сливаются, исправляют друг друга, разгораются, проясняются, обретают четкость: гигантская… розовая… мышь! Что я подразумеваю, говоря, что слово имеет значение? Вероятно, нейро / химический процесс, посредством которого одно внутреннее воспоминание порождается одним словом, прозвучавшим в ухе. В человеческой речи так мало вариативности, так мало творчества: я сижу на крыльце, просеиваю часовые речи (в том числе собственные) и один раз нахожу два слова, сопряженных по-новому. Раз в пару дней такое сопряжение особенно четко заостряет то, о чем оратор (обычно Сеньора Испанья или Б-г; изредка я) говорит. Но когда такое происходит, замечают все:

– Ага, вот! Точно! – и смех.

– Во круто! – и чья-нибудь ухмылка.

– Да, неплохо.

В колледже я просеивал и находил по одному такому языковому узлу за десять часов речи, иногда за два или три дня. Там, впрочем, люди гораздо легче смирялись с банальщиной, клише, неуместностью и неточностью.

И поэтому я пишу здесь?

И поэтому я пишу здесь понемногу?

Посреди всего этого Ланья говорит:

– Угадай, с кем я вчера ужинала?

Я:

– С кем?

Она:

– Мадам Браун водила меня к Ричардсам.

Я:

– Понравилось тебе? – Удивился, признаю.

Она:

– Это было… познавательно. Как твой праздник. С этими людьми я бы лучше, пожалуй, виделась не на их территории, а на своей. Мадам Браун наоборот. То есть вряд ли мы впредь будем видеться часто.

Я:

– Как тебе Джун?

Она:

– Хорошая. Только с ней и можно было нормально поговорить… в коридоре внизу еще воняет; странно ехать в лифте мимо и знать, что там. Я ей рассказала про Дом. Она от восторга прямо не дышала. Артур и Мэри несколько раз подслушивали и были фраппированы. Но редко. – Она гладит льва по спине (по блестящим металлическим шрамам в бурой патине), смотрит за окно. – Я думаю, скоро она отыщет Джорджа. И тогда берегись.

Я:

– Почему? А что будет?

Она улыбнулась:

– Кто его знает? Может, небо расколется, и гигантская молния рассечет полуденный черный нейлон; и невиданные странные знаменья заволокут потолок черепной коробки. – Она дразнилась – искажала цитату из того, что я давал ей почитать утром. Сильно ее раздула, и мне стало неприятно.