Читать книгу "Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев - Ян Гросс"

Опредмечивание евреев

Итак, евреи — с точки зрения тех, кто сталкивался с ними во время оккупации (и даже еще позже, как это видно на снимке) — отождествлялись с вещами. А ведь человек — это нередуцируемый объект, сам себе цель, и любая инструментализация отношений между людьми — это злоупотребление. В отношении евреев во время Второй мировой войны процесс обесчеловечения достигает своего апогея. Внимание и усилия окружающих сосредоточены на сборе, упорядочении и использовании вещей, отнятых у евреев на разных этапах овеществления, которому они подверглись. Даже после смерти окружающие добиваются десакрализации мест их упокоения (?!), массово раскапывая — в поисках вещей — массовые могилы убитых.

То, о чем мы тут пишем, в каком-либо варианте имело место по всей Европе, откуда бы ни вывозили евреев в лагеря смерти. Однако в Варшаве это достигло особого размаха, поскольку в большой акции с 22 июля по 24 сентября 1942 г. в Треблинку была вывезена четверть миллиона человек. Сбор, сортировка и распределение вещей, оставшихся от евреев, длились несколько месяцев и были описаны одним из оставшихся в живых еврейских полицейских, Самуэлем Путерманом:

Большинство работало [речь идет о евреях, избежавших вывоза и продолжавших жить в гетто на последнем этапе его существования. — Я.Г.] на выносе вещей в машины, часть трудилась в больших сортировочных пунктах, часть в прачечных и швейных мастерских, где стирали и чинили одежду и белье, оставшееся от высланных евреев, остальные проводили каждое утро в магазинах розничных товаров.

Сбор вещей из жилищ проводился систематически по домам, улицам и кварталам. Отдельные группы собирали стекло и фарфор, отдельные — люстры, отдельные — одежду и личное белье, отдельные — картины и легкую мебель, отдельные — тяжелую мебель. На каждом складе принимался только один род предметов. У каждого склада была вывеска с номером и перечислением проводимых операций.

Сосредоточенные на складах вещи направлялись в бюро для личного пользования штатскими немцами. Несмотря на четырехтысячное число работающих от восхода до заката, несмотря на большое количество «краж», которые совершали арийцы, перебиравшиеся ночами через стены, несмотря на большое число вещей, вынесенных теми, кто выходил на работу на «арийскую сторону», продававших их за гроши, так как им самим товары ничего не стоили, — жилища всё еще были полны вещей и мебели…

Почти каждое большое помещение в гетто было превращено в склад: большие помещения — для мебели и машин, меньшие — для других вещей. Два костела, находящиеся на территории гетто, были превращены в склады мебели. Точно так же синагога имени Ножика и Большая синагога на Тломацком, вместе с Иудейской библиотекой превратились в мебельные склады. В синагогу на Тломацком, находившуюся на арийской стороне, и в Иудейскую библиотеку мебель привозили на продажу. Каждый поляк имел право купить мебель. Продавали поштучно и гарнитурами, а то и целое полное здание, прикидывая цену находящейся в нем мебели на глазок…

К работам по вносу и выносу мебели были привлечены также и сотрудники еврейской Службы порядка, полицейские тоже были непрерывно заняты, и лишь после нескольких дней переговоров [комендант Службы порядка Шеринский] добился только отмены ночных патрулей, задачей которых была охрана домов от арийцев, залезавших в них через стены. Взамен он должен был выделить 150 полицейских на роль грузчиков в синагоге… Служащие работали посменно: неделя — на полицейской службе, следующая — в синагоге на Тломацком[137].

То, что территория опустевшего от людей гетто охранялась немцами (и остатками еврейской полиции), действительно затрудняло грабеж, но не могло его остановить. Особенно в Варшаве, где территория, прежде населенная убитыми евреями, хоть и обнесенная стеной, была все-таки очень велика. Окрестное население — как в цитированном выше сообщении Клюковского — «расхватывало из еврейских домов всё»: ведь это была собственность, «оставшаяся от евреев», а стало быть, ничья[138].

Марыся Шпиро еще во времена существования большого гетто ходила, по ее выражению, «с товаром» на арийскую сторону. После большой акции по «выселению» из гетто, в которой погибла большая часть ее родных, она осталась с братом и сестрой на арийской стороне и далее жила контрабандой. У нее был так называемый хороший вид.

Когда мы приходили в гетто, все уже были убиты, поэтому поляки брали из еврейских домов [так в оригинале. — Я.Г.] одежду любую, какую только хотели. Немцы тоже подъезжали на автомобилях и выбирали всё из еврейских домов. Нам в то время было тяжело жить, поэтому мы тоже пробирались и брали одежду, потом продавали ее и имели на жизнь и на всё. Полякам немцы тоже не позволяли выносить, хотели только сами всё забрать. Мы не обращали внимания, что не позволяют. Мы ходили и ни на что не обращали внимания. Если нас хватал немец, говорили, что мы польки. Хотя и полякам нельзя было ходить свободно, но если ловили поляка, то либо у него всё отнимали и приказывали идти домой, либо говорили, чтобы уносил всё, но больше не приходил. Когда нас ловили, то мы просили, чтобы у нас не забирали, и нам когда оставляли, а когда отнимали. Всё относили к той пани, и что ей нравилось, то должны были отдать ей для дочки, иначе она сразу кричала, что мы живем у нее, она нас держит, а мы ей не хотим дать. Волей-неволей приходилось, а то что было бы, если бы она нас выкинула. В то время мы были хотя бы хорошо одеты. Дора и Блина [сестра и подружка автора записи. — Я.Г.] имели хорошие пальто и всё.

Как-то раз мы вышли из дома, тогда было очень тепло. Вышли в летних платьях, на ногах тоже ничего не было. Мы всё оставили у той польки. Приходим вечером, а та пани не хочет открывать двери. Мы начали стучать сильнее, а она подошла к двери и сказала, чтобы мы искали, где ночевать, потому что Метек [еврейский парень, живший с ними. — Я.Г.] не пришел домой и может о вас рассказать. Мы волей-неволей должны были идти куда-нибудь ночевать. Пошли на самый верх того дома. Нам было холодно, но что делать? С самого утра, когда еще было немного темно, сошли и пошли на ту улицу, где всегда. Вечером приходим, стучим, а она орет во всё горло: «Жиды, что вам тут надо, кто вас тут знает». Мы видим, что дело плохо, поэтому отступили. На минуту я подошла к двери и попросила, чтобы та дала мне хотя бы туфли, я ведь была босиком, а она крикнула: «Убирайся отсюда, а то в жандармерию сдам, жидовка». Пошли мы из этого дома[139].