Читать книгу "Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге - Дмитрий Шерих"

Все уже было готово к свершению смертной казни; первых трех осужденных привязали к столбам. Достоевский (как свидетельствует немало общавшаяся с ним Софья Ковалевская) вспоминал, что это были Буташевич-Петрашевский, Момбелли и Григорьев, однако Дмитрий Ахшарумов приводит иной список: Петрашевский, Момбелли и Спешнев. Это подтверждается и текстом приговора, где как раз Петрашевский, Спешнев и Момбелли составили первую тройку обвиняемых.

И вот команда к заряду! На хрестоматийно известном рисунке Бориса Покровского, изображающем приготовления к расстрелу петрашевцев, видны выкопанные рядом со столбами могильные ямы: по мысли художника, видимо, царское правительство собиралось закопать приговоренных прямо в центре столицы. Недостоверность рисунка очевидна, он полностью опровергается и воспоминаниями, и документами.

Ключевой момент запомнился Дмитрию Ахшарумову особо: «Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты. При этом не было мысли о том, что и мне предстоит то же самое, но все внимание было поглощено наступающею кровавою картиною. Возмущенное состояние мое возросло еще более, когда я услышал барабанный бой, значение которого я тогда еще, как не служивший в военной службе, не понимал. «Вот конец всему!..». Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбелли и привели снова на прежние места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж — оттуда вышел офицер — флигель-адъютант — и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование государем императором жизни и взамен смертной казни каждому, по виновности, особое наказание».

Рассказ Достоевского о тех минутах позже записала мемуаристка: «Мне показалось, что он никого из нас не видел, не слышал перешептывания; он смотрел куда-то вдаль и точно переживал до мелочей все, что перенес в то страшное морозное утро.

— Не верил, не понимал, пока не увидал креста… Священник… Мы отказались исповедоваться, но крест поцеловали… Не могли же они шутить даже с крестом!.. Не могли играть такую трагикомедию… Это я совершенно ясно сознавал… Смерть неминуема. Только бы скорее… И вдруг напало полное равнодушие… Да, да, да! Именно равнодушие. Не жаль жизни и никого не жаль… Все показалось ничтожным перед последней страшной минутой перехода куда-то… в неизвестное, в темноту… Я простился с Алексеем Николаевичем, еще с кем-то… Сосед указал мне на телегу, прикрытую рогожей. «Гробы!» — шепнул он мне… Помню, как привязывали к столбам еще двоих… И я, должно быть, уже спокойно смотрел на них… Помню какое-то тупое сознание неизбежности смерти… Именно тупое… И весть о приостановлении казни воспринялась тоже тупо… Не было радости, не было счастья возвращения к жизни… Кругом шумели, кричали… А мне было все равно — я уже пережил самое страшное…»

Федор Михайлович вообще-то не слишком любил вспоминать про тот день; все, что мы знаем о его тогдашних ощущениях и мыслях, — это буквально обрывки, прежде всего из его письма к брату: «Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь».

После помилования началась процедура гражданской казни. Над головами дворян палачи ломали шпаги, приговоренных переодевали в арестантскую одежду: «…дали каждому арестантскую шапку, овчинные, грязной шерсти, тулупы и такие же сапоги». Петрашевского отправили в Сибирь прямо с эшафота — и Ахшарумову особенно запомнилось, как Михаил Васильевич, в раздражении от неловкости кузнецов, заковывавших его в кандалы, сам присел на помост и стал себя заковывать.

…Завершим эту главу историей, зафиксированной в дневнике Леонтия Васильевича Дубельта за 1851 год: «НОЯБРЬ 1. Отставной коллежский секретарь Панов ударил на Благовещенском мосту часового и за то был отдан под суд. Его приговорили к смерти и сегодня привели его на Семеновский плац для совершения казни, но Государь Император помиловал его».

Тоже ведь повторил отставной чиновник судьбу петрашевцев. Пострадал буквально ни за что, был приговорен к смерти, томился, ждал неизбежного, но в конечном итоге остался жив.

Глава 13

Обряд гражданской казни. «Сломали шпагу, бросили ее на помост, надели халат с бубновым тузом, напялили арестантскую шапку и повели к карете». На эшафоте — Чернышевский.

Читатель знает: во всякой публичной казни власть видела не только наказание, но средство воспитания, воздействия на потенциальных преступников. Когда в 1845 году наказание кнутом было отменено, император Николай I распорядился предусмотреть для отправляемых на каторгу преступников «предварительное выставление у позорного столба, с действующими на ум зрителя обрядами».

Законом от 21 января 1846 года обряд публичной казни был учрежден. «Этот обряд, — писал выдающийся дореволюционный юрист Николай Таганцев, — состоял из двух частей: а) отвоза преступника на место казни на возвышенных черных дрогах, окруженного стражей, в сопровождении духовного лица, в арестантском платье, с надписью на груди его о роде вины, а изобличенного в убийстве отца или матери — с черным покрывалом на лице; и б) самого обряда казни, т. е. прочтения ему приговора, переломления над ним, если он дворянин, шпаги и выставки на эшафот к позорному, черной краской окрашенному столбу, где наказанный и оставался в течение 10 минут, а затем, если он подлежал наказанию плетьми, то исполнялось таковое и, когда следовало, налагались клейма».

В принципе, ничего нового, у позорного столба преступники стояли и раньше, но именно в XIX столетии, во второй его половине, публичная казнь (она же казнь гражданская) стала заметным явлением петербургской жизни. Гражданским казням нашлось место в художественной литературе, в русской поэзии, в публицистике…

Важно понимать: публичная казнь была не самостоятельным наказанием, а процедурой, частью наказания, она не отменила и не заменила собой обряд политической смерти; во втором случае, как и прежде, преступнику должны были зачитать на эшафоте смертный приговор, и только после этого объявить высочайшее повеление, дарующее жизнь. Приговоренных к политической смерти ждала, как правило, вечная каторга.

Гражданская же казнь ждала, как правило, тех, кто был приговорен к более умеренным наказаниям.

Именно публичной казнью закончилась история Сытного рынка как легендарного лобного места столицы. Последняя экзекуция на площади рядом с ним состоялась 14 декабря 1861 года: это была гражданская казнь писателя Михаила Ларионовича Михайлова, уличенного в «злоумышленном распространении сочинения, в составлении коего он принимал участие и которое имело целью возбудить бунт против Верховной власти для потрясения основных учреждений Государства, но осталось без вредных последствий по причинам, от Михайлова не зависящим». Михайлова приговорили тогда к лишению всех прав состояния и шести годам каторги.