Читать книгу "Ошибка Перикла - Иван Аврамов"

— Приветствую тебя, мой старый друг! Прости, что прерываю твои ученые занятия.

— Я всегда рад видеть тебя, достойнейший сын доблестного Ксантиппа. Полагаю, ты посетил меня вовсе не для того, чтобы получить удовольствие от умной беседы.

Перикл молчал, чувствуя острую жалость к старому философу, которому предстояло сорваться с насиженного места и бежать неведомо куда. Вынесет ли он тяготы предстоящего пути? Что ждет его на чужбине? Недаром ведь подмечено: даже дым в родном доме кажется ярче чужого огня.

— Мне показалось — вошел Гермес,[107]— шутливо вскинул редкие седые брови Анаксагор.

— Я прервал ход твоих мыслей, но, боюсь, пройдет еще много дней, прежде чем ты спокойно сможешь им отдаться. Анаксагор, ты должен немедленно уехать из Афин. Хорошо бы сделать это уже сегодня ночью. Неровен час, завтра за тобой придет стража, и ты разделишь участь Фидия.

— Неужели все так серьезно?

— Более чем. «Немногие» из кожи вон вылезли, но таки протащили постановление о преследовании тех, кто замечен в безбожии и изучает небесные явления. Первым, кто угодит в темницу, они видят тебя. Суд — и в лучшем случае изгнание, в худшем — смерть. Знаю, что и в том, и в другом случае я теряю друга и единомышленника. Но мне хочется, чтобы ты был жив и находился в безопасном месте. Поторопись, Анаксагор. Что может быть лучше свободы?

— Никто не свободен, кроме Зевса, — пробормотал философ. — А я не такой уж безбожник, верно, Перикл?… Хорошо, но как прикажешь поступить с моими трудами? — он указал на беспорядочную груду свитков и табличек, двусторонних навощенных дощечек.

— Возьми с собой немногое. То, что ты начал и не успел завершить. Сохранность всего написанного тобой я обеспечу, клянусь! Твои сочинения станут достоянием Афин и, уверен, переживут века. Как только в небе появится первая звезда, к твоему дому подъедет повозка с моими верными людьми. Они сделают все, что нужно.

— Но куда мне направиться?

— Думаю, в Лампсак. Там тебя, великого философа, примут как родного. Да ты, ведь, собственно, оттуда и родом — твои Клазомены совсем рядом с Лампсаком. Кстати, Фидий передавал тебе привет.

— Ты видел его? Как он?

— Ничего хорошего. Мне донесли, они хотят отравить его. Ничего удивительного — их злоба безгранична.

Анаксагор горестно покачал головой.

— Ты как-то предупредил его?

— Что бы от этого изменилось? Как он убережется? Отказаться от еды и питья — значит, умереть с голоду. Я постараюсь его вызволить. Но мне сейчас очень нелегко. Прощай, Анаксагор!

— Прощай, Перикл! Больше, наверное, уже никогда не повстречаемся!

— Никто не может предвидеть будущее, — утешительно сказал Перикл. — Это удел богов. Нам остается лишь уповать, что они будут к нам благосклонны.

Той же ночью Анаксагор тайно покинул Афины.

ГЛАВА VIII

Спартанский царь Архидам возлежал на низком ложе, потчевал гостей — могущественных седовласых эфоров Никомеда и Сфенелаида, расположившихся напротив. Даже у самого нищего илота[108]или периэка[109]язык бы не повернулся назвать яства на столе изысканными: твердый овечий сыр, о который можно сломать зубы, мясо дикого кабана, соленые оливки да хлеб. Мясом, впрочем, заедали каждый добрый глоток вина лишь Архидам и Сфенелаид. Никомед же, едва обозрев выставленные кушанья, попросил:

— Вели, царь, подать черную похлебку.[110]А мясо я и не помню, когда едал. Кажется, в молодые годы.

— Вот уж кто трижды купан в Евроте,[111]— пошутил Архидам, имея в виду старую легенду, как однажды чужеземный владыка решил попробовать это знаменитое блюдо, а потому не пожалел денег на повара-спартанца. Отведав же похлебки, взбеленился: «Ты издеваешься? Разве это можно съесть?» На что повар резонно заметил: «О, властелин, прежде чем есть черную похлебку, нужно выкупаться в Евроте».

— Да, выкупан. Но однажды. И этого вполне достаточно, — с улыбкой поправил царя Никомед.

— Жаль, что Павсаний был очень мало похож на тебя, — уже серьезно, раздумчиво сказал Архидам, не отводя глаз от замысловато расписанного кратера. — Воин, конечно, был отменный, но гражданин никудышний.

И Никомед, и Сфенелаид прекрасно понимали, что имеет в виду хозяин. Павсаний, который главенствовал над эллинским воинством при Платеях и имел несомненные заслуги перед всей Элладой, был уличен в тайных сношениях с врагом — самим Мидийцем.[112]Трудно сказать, кто сделал первый шаг навстречу — Ксеркс или Павсаний, однако первый, зная о тайных замыслах царя Лакедемона получить власть над всем эллинским миром, сумел подобрать ключи к его сердцу. Высокомерный и надменный, Павсаний, падкий на лесть, блеск золота и восточную роскошь, напрочь, казалось, забыл о мудрых наставлениях Ликурга[113]и вкусе черной похлебки, столь любимой сисситами. Все чаще царь представал окружающим в блестящем персидском одеянии, а стол его ломился от дорогих и изысканных кушаний. Немудрено, что на царя посыпались жалобы, а союзные с Пелопоннесом города сочли лучшим покровительство Афин, которые тогда-то, назначив эллинотамиев[114]и учредив форос,[115]в полной мере почувствовали сладость первенства и его несомненные выгоды.

— Вот как бывает: дяде Павсания — доблестному царю Леониду, закрывшему собой Фермопилы, и всем трехстам нашим воинам, там полегшим, поставили камень со словами: «Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли». А тело племянника поначалу хотели столкнуть в Кеадскую пропасть, предназначенную для упокоения преступников. А ведь и Леонид, сын Анаксандрида, и Павсаний, сын его брата Клеомброта, оба Гераклиды, — сказав это, Сфенелаид многозначительно вскинул седые клочковатые брови.