Читать книгу "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман"

…Они были в электричке, она ехала. Успели. Хорошо. Таблетка с кофеином понемногу начала действовать. Морозов сидел напротив и читал развернутую газету. Заметив, что Фурман открыл глаза, он поинтересовался его самочувствием и заботливо сказал, чтобы он продолжал отдыхать. Но уже через несколько минут завел разговор сначала о только что прочитанной статье, потом о профессии журналиста вообще, о правде, рутинной официальной лжи и выборе, который всегда стоит перед каждым пишущим человеком… Фурман еще не вполне включился и только вяло кивал в знак поддержания общения.

С журналистики Морозов перекинулся на литературу: мол, ты как писатель, вероятно, тоже сталкиваешься в своей работе с подобными проблемами; как ты наверняка помнишь, Камю в своем эссе «Миф о Сизифе» блестяще показал… Увы, Фурман читал только «Постороннего», напечатанного в каком-то старом номере «Иностранной литературы», но после величественных надрывов Достоевского эта небольшая прозрачная вещь показалась ему мелковатой и несколько «литературной». Однако разочаровывать пылкого собеседника и объясняться было бы для него сейчас слишком трудной задачей, поэтому Фурман просто сказал, что читал Камю очень давно, и попросил Морозова напомнить подробности.

По мере приближения к Москве народа в вагоне стало понемногу прибавляться. На одной лавке с Фурманом теперь сидела немолодая интеллигентная женщина в очках, сосредоточенно читавшая журнал «Наука и жизнь».

Морозова явно увлекала «проблематика абсурда вообще», как он это обозначил. В его быстрой, раскованной и чрезвычайно организованной речи мелькали имена Сартра, Ионеско, Беккета, о которых Фурман только слышал… Хотя в драматургии все это началось, несомненно, еще с Чехова… Впрочем, тема была намного шире литературы, и Морозов уже пару раз использовал залихватскую присказку: «Понимаешь, Саня, в нашем достаточно абсурдном мире…», «Надеюсь, ты согласишься с тем, что в нашем достаточно абсурдном мире…» Фурман, веривший в гуманизм и возможность построения справедливого коммунистического общества, вовсе не считал, что миром правит абсурд; к тому же его отталкивала сама манерная «декадентская» интонация, с которой это произносилось, – тем более при совершенно чужих людях. (В какой-то момент его соседка удивленно прислушалась к речи Морозова и окинула их обоих внимательным насмешливым взглядом поверх очков.) Фурману стало стыдно за весь этот мальчишеский театр. Показав Морозову, что они здесь все-таки не одни, он попытался перевести разговор с рискованных мировоззренческих тем на что-то более нейтральное, бытовое. Однако Морозов только усмехнулся. «Если ты о стукачах, то их и так повсюду полно», – без всякого стеснения объявил он. Кстати, ему представляется чрезвычайно интересной задачей подумать над сюжетом романа, центральным персонажем которого был бы именно стукач. В экзистенциальном плане, на его взгляд, это одна из интереснейших фигур нашего времени, а возможно, в чем-то даже и ключевая. Повествование могло бы вестись непосредственно от лица такого человека – что-то в духе «Записок из подполья» Достоевского или Камю, но, естественно, на современном материале и еще более остро-провокационно. Как тебе такой замысел?..

К счастью, за окном уже началась Москва.

На вокзале они распрощались: Фурману нужно было к метро, а Морозову – на автобусе в другую сторону, он жил где-то не очень далеко. Что ж, приятно было пообщаться, еще увидимся, Борьке привет, и т. д., и т. п.

Уф! Оставшись один, Фурман испытал острое чувство освобождения – новый знакомый его изрядно утомил. Да и сам он, скорее всего, произвел на него не слишком благоприятное впечатление… Что ж, наверное, это был просто неудачный, потраченный впустую день. Отоспать ся и забыть.

2

Минаева очень интересовало, как прошла встреча двух его друзей. Фурман бодрячком отчитался ему о состоявшейся высокоинтеллектуальной беседе и мягко пожаловался на то, что посередине маршрута Морозов, воспользовавшись его головной болью и плохим самочувствием, довольно ловко надавил на него и сумел уговорить прекратить поиски, хотя вообще-то они еще могли бы… «Да, я тебя понимаю, Морозов парень непростой, конечно, – ухмыльнулся Борька. – Но, если говорить в общем и целом, я рад, что вы с ним сошлись. Надеюсь, это будет полезно для всех…» Месяца полтора о Морозове ничего не было слышно. Потом он стал появляться в редакции; Мариничева и Наппу с восхищением говорили о его «блестящих способностях»

(Макс при этом ревниво поджимал губы и холодно улыбался одними глазами), Соня тоже отзывалась о нем с симпатией, оговариваясь, правда, что совсем его не знает, – в общем, вскоре все согласились, что Морозова пора вводить в круг.

Ближайшим поводом для этого стала очередная поездка в Переделкино. Уходя в армию, Валька Юмашев настойчиво просил не забывать его маму, навещать ее и при случае оказывать мелкую помощь по хозяйству (в основном требовалось обновлять запасы угля, которым отапливалась их избушка). Об этом же он постоянно напоминал всем в своих письмах. Мама его, работавшая истопником в соседнем детском санатории, была чрезвычайно дружелюбным человеком и с радостью принимала их даже большими компаниями.

В этот раз в Переделкино собрались Макс, Друскина, Фурман, неожиданно объявившийся Дубровский и Валькин приятель Эдвин. Минаев, который обещал приехать с Мариничевой попозже, настоял, чтобы они взяли с собой и Морозова.

В электричке Морозов в своей уже знакомой Фурману манере подбрасывал спутникам острые темы для разговоров, но реагировали все вяло, да и ехать было недолго.

От станции нужно было еще минут сорок идти по шоссе в сторону озера. Справа на горке виднелось кладбище с могилой Пастернака, в поселке был его дом, дальше – поле, не раз появлявшееся в его стихах. Вон там жил такой-то прославленный писатель, а там, за глухим забором, – дача другого, еще живого… Переделкино было легендарным местом советской литературы, и все культурные люди запросто ориентировались здесь в отличие от Фурмана, который лишь благоговейно помалкивал, озираясь по сторонам.

Для начала ноября погода выдалась вполне приятная, даже солнышко разок ненадолго выглянуло, хотя заледеневшие лужи на дороге уже не таяли, а поле было седым от инея.

У знаменитой речушки, ныне забранной в бетонную трубу, между Максимовым и Морозовым вдруг разгорелся нелепый спор – то ли о ее глубине и возможности перейти вброд, то ли о какой-то изысканной поэтической подробности, – и, чтобы разрешить его, всем вслед за спорщиками пришлось сойти с шоссе и по скользкой глиняной тропинке направиться в обход огороженных участков к заросшему кустами заболоченному берегу. Морозов, несмотря на уговоры сопровождающих не лезть на рожон и пожалеть обувь, рвался продемонстрировать свои доказательства. Цепляясь за кусты, он стал смело пробираться по самому краю. В какой-то момент земля у него под ногами внезапно обрушилась, и он по бедра провалился в воду. Что, в общем-то, и требовалось доказать.

Добровольцы-спасатели кое-как вытянули утопающего на твердое место. Пока Морозов, мужественно посмеиваясь над собой, выливал воду из ботинок, Друскина сердито выговаривала ему за пережитое волнение, а признанный победителем Максимов скорбно покачивал головой.