Читать книгу "Еще о женьщинах - Андрей Ильенков"

И вот, когда всё лишнее смачно шлёпается в ведро с кровью, начинается выскабливание как таковое.

Есть разные мерзкие звуки: гвоздём или мокрым пальцем по стеклу, серпом по яйцам, от потирания бок о бок кусков пенопласта, но все они отдыхают по сравнению со скрыпом кюретки о внутреннюю поверхность матки. Ведь этого скрыпа ещё нужно достичь! Как объясняет опытная врачиха, его-то и должны мы достичь! Его пока нет, так, какое-то бесхарактерное хлюпанье кровавой слизистой. Надобно выскоблить до скрыпа матки, которая, хотя и глубоко внутри человека, но вот должный скрып начинает слышать и ассистент далеко снаружи человека, и это самый мерзкий звук, который ему доводилось слышать до и после, с той разницей, что морщиться можно, а убегать нельзя, держишь зеркало перед нею и ею, перед ними обеими.

Эй, эй, «Энола Гей»,

Сколько ты убила детей?

А потом, когда всё закончилось, у женщины начался отходняк от наркоза.

Она шептала: «Я ваша раба навеки, я ваша раба навеки, я ваша раба…» Это не то чтобы возвратилось сознание, но и не сказать, что дикое коллективное бессознательное, это что-то среднее, это врачиха объяснила, что рабе сорок два года и четверо детей, не замужем и пятый без базара лишний. Не в том дело, что нечем будет кормить, нет, на первое время сиськи-то имеются, и очень симпатичные, хотя, конечно, в меру отвислые, но это только пока, а в другом. Что и последние из предыдущих детей не очень великовозрастные, и всех четверых оставить вот просто так и лечь в роддом — трудно. Ну и, естественно, впоследствии сиськи сиськами, а шубы из них не сошьёшь, на одних пелёнках разоришься, хотя уже вовсю в торговле были памперсы, и даже для взрослых, но это живые деньги, так что про памперсы временно по команде забыли. И хотя срок был достаточно велик, уже, собственно говоря, несколько превышал допустимый, но в порядке мощных социальных показаний мы на этот скрып пойти решились.

А та повторяла свои слова про «я ваша раба» с такой счастливой улыбкой, таким умиротворённым голосом, что сразу было понятно, что женщина не по-детски вкручена этим ихним внутривенным наркозом. А то бы она постеснялась. А может, и нет. Хабалка-то была ещё та.

И, глубокоуважаемый шкаф, простите, читатель, если сами Вы не имеете прямого профессионального отношения к акушерству и гинекологии, то глубоко (точнее, высоко) насрать на мнение на сей счёт церкви. Почему такое грубое слово — «насрать» — и почему, собственно, насрать?

Ну хотя бы потому, что тогда Вы не присутствовали на аборте «Ножки пошли», а он этого заслуживал. Потому что его делала другая врачиха, между прочим, очень хороший человек и большой мастер своих заплечных дел, не говоря уже о том, что прекрасный диагност. Она очень долго разговаривала с пациенткой, пытаясь понять, зачем же ей потребовалось вытравлять плод, и чтобы убедить, что вовсе не потребовалось. Потому что только очень немногие врачи торгуют абортивным материалом (из корысти) и пьют человеческую кровь (по физической своей неумолимой потребности), а остальные — люди вполне дискурсивные. И пациентка долго косила под социальные показатели, но неубедительно, потому что, несмотря на слегка опухшую от пьянства физиономию, она не казалась измождённой голодом и непосильным трудом. Одета она была сносно, жильё имела, детей — нет, а интимная стрижка и анамнез показывали, что ей не чужды даже сексуально-куртуазные претензии типа чтения глянцево-жёлтой прессы и амурных похождений, чему деторождение, конечно, помешало бы. Поскольку право решения оставалось за пациенткой, то наша врачиха, исполненная сложных чувств, приступила к исполнению своего профессионального долга. Сложных чувств — в смысле одновременной неприязни к пациентке, жалости к возможному ребёнку и понимания того, что это всё равно не мать. И не только сложных, но и эмоционально окрашенных, ибо женщина она весьма эмоциональная, и она скоблила и приговаривала: «А вот и ножки пошли, а вот у нас и ручки пошли, а вот и головка наша…» — и видавший виды средний медперсонал при этих словах поёживался. Можно также рассказать про наркозный аборт «Оставьте немножко», но всякий здравомыслящий литератор знает: всё, что бывает в жизни, не можно вставлять в рассказ. Потому что жизнь огромна, а рассказ невелик, и одно дело, как говаривал лирический герой, — помочиться в море, а другое — в вашу, а точнее — в мою, ведь никто не перечитает этот рассказ больше раз, чем я, кружку пива.

(Тут в рукописи рукой Пушкина зачёркнуто «кружку пива» и надписано: «чашку чаю». Пушкин прав: кружка пива большая и по вкусу сходно, а в чашке чая сразу чувствуется.)

И героиня тоже пострадала, но только единожды. Потом, на свадьбе, всё получилось уже само собой. Пела и плясала свадьба, молодая вся в белом и на измене, потому что у неё опять не начинается. И брачующиеся всем улыбаются, горько целуются, а сами думают: ну, блин, приехали. Рожать не время. Папа Ленин говорит — учиться, учиться и учиться!.. И хотя учиться уже тоже не особенно охота, потому что час моей воли пришёл, хочу жениться, но это хотя бы занятие более привычное, чем, конечно, деторождение и детовоспитание. И невеста мается, а жених крепится, а гости уже напились, пошли танцы. Невеста тоже что-то такое исполнила, кажется, акробатический рок-н-ролл, и уже только поздно вечером возвращается из туалета вся сияющая, типа выкинула. И опять же проблемы платье-то белое, вдруг чего-нибудь такое протечёт. В общем, скорее поехали отмечать первую брачную ночь, и ничего не отмечали, а просто крепко обнялись и уснули.

Но мы отвлеклись, а этот первый хирургический аборт, как и все остальные, между прочим, — признак чего бы вы думали? Да высочайшей санитарной культуры!

Хирургический аборт в первую очередь культурен. Он культурно-историчен. Он культурологичен и просто урологичен. Он — наше всё, и недаром он освящён благословением Святой римской церкви и Иосифом Бродским. Правда, последний благословлял на это исключительно советских женщин, чтобы их сыновья не воевали в Афганистане, потому что в Афганистане должны воевать американские парни. Вот и пойми классика, почему: то ли ради американской мечты во всём мире, то ли что советских сыновей пожалел.

А вообще я подозреваю, что ни первое, ни второе, а пожалел он афганских сыновей и дочерей, вообще невинно страдающих детей. Вот уж это напрасно, потому что у нас тут в третьем мире с рождаемостью пока нормально, и понятно почему.

Потому что нельзя слишком любить детей, кормить их украдкой и всякая такая вещь. Потому что такие дети лишь в самом лучшем случае вырастают избалованными негодяями, а чаще пухнут и дохнут. Почему? Да потому что нельзя торговать любовью, потому что любовь не купишь и не продашь.

Ведь мать любит своё дитя бескорыстно или как?

Если бескорыстно, то дитя должно отплатить ей полной нелюбовью, равнодушием и желательно на старости лет выгнать из дома и прибить в дорогу палкою. Или, что то же самое, отправить в дом престарелых. И такая горестная мать должна утешаться, что любила бескорыстно. А если дитя не выгнало старуху, то старуха, значит, не любила бескорыстно, она, значит, продала своё право на любовь за чечевичную похлёбку на старости. Воля ваша, а такую старуху уважать не за что. На такой старухе разрешается разорвать салоп и выбить ей зубы.