Читать книгу "Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер"

Я знаю, что после этого письма ещё получу от тебя по самую маковку — очевидно, в следующей книге. И вот чему я несказанно рада: мне стало на это наплевать. Видимо, ты переполнила чашу моего терпения, я окончательно поняла, кто ты на самом деле. Поэтому ври дальше. Злобствуй сильней. Мне больше не нужно отмываться от твоей грязи, она ко мне не липнет. У меня осталось лишь любопытство: до какой степени гнусности ты можешь дойти.»

Ничего себе письмишко! Они с Масиком, прочитав его вместе, долго и громко возмущались бессовестностью, бессердечием и злобной глупостью их ужасной дочери. Очень долго возмущались. И очень громко. Ни разу по существу не затронув темы, о которых написала Таська. Потому что говорить было не о чем. Антония знала: Таська написала правду. Ту правду, которую никто не имел права произносить вслух и даже сметь думать. Хорошо, что она свалила из России, хорошо, что её как бы нет ни для кого из здесь оставшихся! Хорошо, что сучка выговаривается исключительно в своих письмишках. Она никогда не посмеет ничего подобного произнести вслух. Побоится. Уж этот запрет, вбитый в девку с самых младых ногтей, дочь не посмеет преступить. Табу, гласящее, что Антония — безупречная мать в глазах всего света, вытравлено, как тавро, прямо на мозжечке Таськи. Так было и так будет. Пусть её тошнит в письмах, пусть она таким образом дарит матери идеи и сюжеты, главное останется неизменным во веки веков.

Анна с прибабахом

А ведь иногда она, Антония, думала и чувствовала в точности так же, как Таська. Реагировала абсолютно с теми же эмоциями и чувствами — на определённых людей. Вот была однажды история…

Как-то к Антонии завалилась съёмочная группа заштатного телеканальчика, чтобы взять интервью у писательницы. Руководила группой худощавая нервная дама вокруг тридцати, вся в творческом порыве, горении и придыхании, с неизменной сигареткой на отлёте между тощими пальцами. Даже если сигарета не курилась (в доме Антонии курение было запрещено, Масик не выносил дыма), она всё равно присутствовала в правой руке, порой играя роль дирижёрской палочки. Даму звали Анной. Она режиссировала процесс весьма экспансивно, нервно и драматично. Всё время переживала из-за не очень ладно выставленного света: «Витёк, поправь, невозможно же!» — и так восемь раз кряду, надрывно страдала из-за не очень хорошего микрофона: «Нет, но, люди добрые, можно работать с такой техникой?» Словом, минут через сорок Антония была уже порядком утомлена и раздражена, а до начала интервью было ещё далеко. Писательница стоически терпела и, сцепив зубы, нежно и с пониманием улыбалась Анне.

— Вы — ангел! — в какой-то момент вдруг воскликнула журналистка. — Вы так всё это спокойно переносите! Другая бы на вашем месте… ругалась… ах, сколько раз такое бывало!

— Ну, что вы, деточка! — ещё ласковей улыбнулась Антония. — Я же понимаю — это ваша работа, которую вы любите, я вижу. И вы хотите сделать её, как можно лучше! За это я вас безмерно уважаю.

— Ах! — вдруг вскрикнула Анна, вскинув ко лбу руку с дирижёрской палочкой, и Антония с удивлением заметила в её глазах блеснувшую слезу. «Она что — дура? Или припадочная? Ещё не хватало!» — мелькнуло в голове Антонии.

— Вы удивительно точно поняли меня, дорогая вы моя! Вот, знаете, я сразу почувствовала в вас родную душу…

Так, ясно, ещё одна поклонница-почитательница-припадательница у неё в кармане. Антонии не привыкать. Потом было довольно-таки тривиальное и скучное интервью — всё об одном и том же, об одном и том же, но в этом был и свой плюс: у Антонии уже до автоматизма дошло произнесение нужных слов в ответах на нудно повторяющиеся вопросы бездарных журналистов, которых, увы, большинство. Она давно научилась говорить на осточертевшие темы (женской любви, первой любви, жертвенной любви), думая о другом, о своём, насущном. Текст лился из неё, как заученное стихотворение. Ну и что? Если каждый раз всё равно находится интервьюер, ахающий и охающий от её слов, принимающий их чуть ли не за откровение, то какие к ней могут быть претензии? Да что интервьюер! Люди, читавшие или слушавшие писательницу, нередко говорили ей потом: ах, какая глубокая и свежая мысль, как вы это здорово подметили, как точно сказали! «В тысячный раз!» — добавляла про себя Антония. Ну, что ж, не заметили предыдущие девятьсот девяносто девять — ей же лучше.

Анна прилипла к Антонии. Она стала часто, слишком часто заезжать к ней, потому что «ехала мимо». И писательница быстро смекнула, что у дамы не шибко хорошо с работой, заданий мало, видно, не самый она востребованный и загруженный на канальчике сотрудник. У тележурналистки действительно была масса свободного времени, которое она обожала проводить в болтовне «о высоком». И, как нередко бывало в жизни Антонии, для таких бесед любительница потрещать выбрала именно её. Ну что ж, это плата за имидж — так часто внушала себе писательница в утешение. Производишь на людей впечатление «жилетки» и «жилета пикейного» одновременно, значит, соответствуй, что ж делать.

Молву о себе такой — гостеприимной, понимающей, хлебосольной, любящей исповеди — нужно поддерживать. И разве она не такая? Разве у кого-то когда-то возникали хоть малейшие сомнения? Нет. Потому что это правда. Принимала людей, никогда не отказывала, всегда наливала тарелку украинского борща, рюмочку водки, а потом гоняла с пришедшими чаи с печеньем. И гостям всегда было уютно, тепло и их языки развязывались до невозможности! Они говорили, говорили… проговаривались… Антония получала от этого некоторый профит — всё ж таки писательница. А гости не раз и не два невольно дарили ей сюжеты и характеры. Так что, не совсем дурное было времяпрепровождение для Антонии, которая уже сто лет сидела дома, никого не видела, за исключением тех, кто приходил к ней. Они и были тем скудным материалом, из которого писательница черпала коллизии для новых книг. Правда, почему-то получалось, что коллизии эти бывали удивительно похожи на уже использованные в её прежних произведениях… А о текущей жизни Антония узнавала из телевизора. Вот, собственно, и все ингредиенты, которые ей были доступны для стряпания новых сочинений. «Ничего, пипл хавает», — повторяла она про себя где-то услышанное выражение.

Но вернёмся к тележурналистке… У новой «подруги» Анны в голове был потрясающий винегрет! Сначала все выдаваемые Антонии «результаты мучительных раздумий и поисков истины» (так пафосно выражалась сама Анна) вполне соответствовали мировоззрению писательницы: дама оказалась ярой антикоммунисткой и антисталинисткой. Её ненависть к усатому упырю Сталину очень импонировала писательнице.

— Изничтожить лучших людей страны! — с пылающим лицом почти кричала гостья после борща, рюмочки и за горячим чаем. — Превратить нашу культурную ниву в выжженную пустыню, в которой остались лишь слюнявые тупые верблюды и неплодоносящее перекати-поле… — на этой фразе Антония вздрогнула от её выспренней корявости, но не показала виду. По сути-то верно…

Однако через три-четыре встречи с долгими беседами выяснилось, что антикоммунистические убеждения каким-то непостижимым, можно сказать, паранормальным образом могут вполне мирно уживаться в отдельно взятой голове с большевизмом в духе «всё поделить». Ничуть не меньшую злость, чем к Сталину, журналистка питала к богатым и очень благополучным гражданам. Прямо в точности, как большевики сталинского розлива.