Читать книгу "Пока мы рядом - Ольга Литаврина"

В следующий раз Йося отправил меня к Сименсу примерно в 1993 году. В то время Майка уже сидела дома с Бесси на руках и радостно рассказывала мне о том, как ты три года назад приезжал в Англию. Ещё бы, я, как и все, следил по газетам за «стремительным финишем звездной карьеры Майи Милениной»! Моя Мариша ехидно замечала тогда: «Что-то уж очень быстро Миленина как стала звездой, так и зашла – не иначе, как через чьи-то постели»! И мне даже лень было давать ей по ушам и выслушивать злобный визг в Майкин адрес.

Правда, пообщаться мы тогда толком и не успели. Майка была занята бебиком, а мне так не хотелось, чтобы она поняла реальную причину моего визита! Ведь Йося уже выделил мне прочное место в «дурной» цепочке, и я располагал полной информацией – откуда, куда, каким образом, кто засвечен, а кто в тени. В дальнейшем, во время моей «домашней перестройки», я и здесь навел порядок – какие-то звенья убрал, какие-то сократил, увеличил вместимость, уменьшил количество перевалочных точек. Словом, взял все в свои руки.

Так что без меня Сименс уже не сможет работать. А я твердо намерен эту работу прервать. Так как до конца мои записки ты, Кир, не дочитал, то скажу коротко: в прошлом году, у Веньки на открытии, я узнал нечто такое, что заставило меня покончить со своим каналом фэнтэези любой ценой. Даже если это цена жизни.

Стас замолчал.

После небольшой паузы заговорил Венька:

– Ребята, давайте наметим ближайший расклад. Попробуем найти еще свечей, чтобы хватило до утра. Давайте просмотрим записи Майки. Ведь, мы так и не выяснили причину ее гибели. Попробуем разобраться, а там, может быть, и получим подсказку, что нам делать.

Мы дружно принялись шарить по полкам, и, разумеется, свечи нашлись. Никогда не любил читать вслух, но при таком освещении это был единственный способ донести до друзей самые важные моменты записок.

…И вот Златовласка вошла и села рядом с нами, и все мы оказались на той скамье у забора, где под нами стелился ковер густой хвои, а на зеленой краске стола белели наши «С+М», «В+М», «М+К».

«Милые мои спутники! То, что я пишу сейчас, – не письма, не дневники, а случайные наблюдения и мысли, которые возникали в долгие часы моего безделья и, может быть, помогут вам понять и простить мой последний поступок. Вам и моей Бесси.

Чтобы мне и самой понять себя – начну издалека. С самой ключевой точки наших общих воспоминаний – с Дома на набережной.

Как и мы все, я с детства привыкла причислять себя к людям, по выражению тетки, «не нашего круга». О моих родителях Евгения Евгеньевна никогда толком не упоминала, кроме случаев, когда хотела наказать меня. «Приблудное отродье», «это у тебя от них», «да, не пошла ты в нашу семью» – были ее любимыми присловьями. С большим трудом я выстроила в голове нашу «родословную»: квартира в Доме на набережной принадлежала нашему деду, которого под старость сняли с правительственной должности и отправили на периферию заведовать почему-то Шебекинским химкомбинатом, производящим моющие средства. Бабку я не застала, а дед женился вторично и оставил московскую квартиру своим дочерям – старшей, Женьке, и младшей, Галине. Старшая после института не поехала за женихом по распределению, а нашла себе другого, поближе. Но порушенная любовь превратила ее из девушки в рано постаревшую, насквозь фальшивую ханжу. Что же до младшей, то есть до моей матери, то она, напротив, уехала-таки за женихом поднимать хозяйство далекого узбекского города Алмалыка, где оба они и сгинули. Я родилась там, а лет в пять они отправили меня в Москву.

Мне всегда было жаль, что я так мало помню о матери и об отце. Почти все детство я провела рядом с теткой, которую про себя всегда называла Женькой, или, как мы с вами позже, Ж-2, и своей двоюродной сестрой Ленкой, родившейся за полгода до меня от Женькиного приличного московского мужа.

Еще помню, как мы ездили в коммуналку на площади Ногина навещать бабульку, сестру деда, о которой Женька рассказывала, что та была медичкой, закончила высшие женские курсы, слыла весьма передовой и образованной, но личной жизни так и не устроила и потому доживает теперь старой девой. Эта бабушка долго разглядывала нас при свете зеленой настольной лампы – почему-то меня дольше, чем Ленку, – и, глядя на меня, все приговаривала: «Какая красавица девочка растет… Вся в нашу мать, в нашу морозовскую породу…»

Женька, в отличие от бабушки, всегда называла меня отродьем и любила как бы невзначай отметить мои недостатки: «Майка, что-то у тебя руки все в цыпках, как у гусыни, – ты что, варежек не носишь?»

Или: «Майка, у тебя раньше волосики были кудрявые, а стали прямо пакля паклей!»

И во всем остальном тетка тщательно отслеживала невидимую границу между мной и Ленкой: и друзья у нее были «нашего круга», а у меня – «все уличные», и шмотки заграничные из командировок привозились только ей, а мне строго-настрого запрещалось даже прикасаться к ним. И деду в его редкие приезды о Ленке рассказывалось самое хорошее: «Девочка спокойно учится, готовится в Тимирязевскую академию». А про меня: «Тройки по математике, никчемное модельное училище, никакого высшего образования».

А самые большие скандалы возникали почему-то на почве мест общего пользования. В старших классах, учась в модельном, я вынуждена была уделять себе много внимания – то маски для волос, то бигуди, то ванночки для рук и ног – и, стараясь не беспокоить семейство, залезала в ванную среди дня, чтобы не мешать никому. У Женьки это почему-то вызывало ярость, и она не ленилась в обед приезжать с работы и бешено долбить в хлипкую старенькую дверь, требуя, чтобы я «немедленно выметалась!».

Но зачем об этом? И тогда, и теперь Женька вызывает во мне не страх, не злобу, а постоянную жалость – несчастный человек, своими руками погружающий во вражду и скуку свою жизнь, жизнь своей дочери, у которой разрушила первую любовь с человеком «не их круга», и, казалось бы, мою… Но я всегда знала, что самое главное в себе, самое живое, самостоятельное и счастливое, сумела уберечь от этих липких рук.

Я верила, что моя прабабка и моя мать были красавицами, хотела быть похожей на них – и стала!

Наверное, если бы не наша дружба, я совершенно потеряла бы веру в свои силы. А тут – получилось наоборот. Моя уродливая домашняя действительность и наш с вами теплый мир привели меня к неутомимому поиску красоты и правды – и в душе своей, и в нашей верной дружбе, и в окружающем мире. Уже с первого класса, с момента, когда я начала осознавать глубинный разлад в своей семье, мы с теткой и двоюродной сестрицей жили как будто в параллельных мирах. Я всегда занимала позицию обороны, стремясь не пустить их в свой внутренний мир. Помню себя в шестом классе. Я иду зимним вечером за хлебом, в мороз, без шапки и в легких кроссовках, упорно твердя стихи любимого нами Гумилева:

Сады моей души всегда узорны.

В них ветры так легки и тиховейны.

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие прозрачные бассейны…

К счастью, родня не особо доставала меня примерно лет до четырнадцати – до того момента, когда возникла необходимость прописывать меня на вожделенную жилую площадь. Вот тут-то Ж-2 взялась за меня всерьез. После восьмого класса перевела меня в другую школу и решительно запретила общаться с вами.