Читать книгу "Мечтательница из Остенде - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

— Но, судя по фамилии, он из знатной семьи…

— Да, Габриэль де Сарла, это впечатляет. Можно подумать, что я вышла замуж за денежный мешок, а на самом деле получила я только дворянскую приставку. У моего мужа не было ни гроша, он вообще никогда не умел зарабатывать деньги. Все, что мы имеем, принадлежит мне, то есть моему отцу, Полю Шапелье, дирижеру. Смерть мужа не улучшает моей финансовой ситуации, более того — я терплю убытки, ведь именно мой муж перевозил на грузовике антикварные вещи, которыми мы торговали, и теперь, если я не решу отойти от дел, мне придется нанимать нового служащего.

— Вы не ответили на мой вопрос, мадам.

— Я только это и делаю, месье.

— Мэтр…

— Не будьте смешны. Я ничего не выигрываю от смерти мужа. Скорее ему было бы выгоднее овдоветь.

— Поэтому он попытался вас столкнуть?

— Вы с ума сошли?

— Подумайте. Мы могли бы утверждать, что вы боролись. На горной тропинке он решил вас устранить, чтобы завладеть вашими деньгами. Вы столкнули его, защищаясь.

— Раздельное пользование! Он бы ничего не получил после моей смерти, так же как и я после его смерти. Зачем что-то придумывать?

— Затем, что вас видели, мадам! Пастух утверждает, что вы кинулись на мужа и столкнули его в пропасть.

— Он лжет!

— Зачем ему лгать?

— Потрясающе! Когда я говорю, что мне незачем было убивать любимого мужа, вы сомневаетесь, но верите какому-то пастуху, потому что ему незачем лгать! Двойной стандарт! Кто вас нанял? Пастух или я? Чудовищно! Да у него сто причин для лжи! Привлечь к себе всеобщее внимание, стать героем кантона, отомстить в моем лице какой-нибудь женщине или всем женщинам, напакостить ради самого удовольствия напакостить! И потом, на каком расстоянии от меня он находился? Пятисот метров? Восьмисот метров? Двух километров?

— Мадам де Сарла, не импровизируйте мою защитительную речь. Он свидетельствует против вас, он вас видел.

— А я его не видела.

Мэтр Плиссье уставился на Габриэллу. Он сел рядом с ней и озабоченно провел рукой по лбу.

— Могу ли я считать это признанием?

— Что именно?

— Прежде чем толкнуть мужа, вы осмотрелись и никого не заметили. Вы ведь это имели в виду?

— Месье, я имела в виду, что, после того как мой муж упал, я кричала и металась в поисках помощи. Ваш пресловутый пастух ни носа не высунул, ни голоса не подал. Кстати, любопытно! Если бы он пошел за проводниками или спустился бы к моему мужу, тогда, может быть… Возможно, он свидетельствует против меня, чтобы отвести обвинения от себя самого?

— Обвинения в чем?

— В неоказании помощи находящемуся в опасности человеку. В помощи нуждался прежде всего мой муж. Но и я, конечно, тоже.

— Неплохой способ представить ситуацию в ином свете! Однако предоставьте это мне. В ваших устах подобный аргумент будет звучать двусмысленно.

— Вот как! Меня обвиняют в чудовищном преступлении, а я должна разыгрывать простушку! Мило!

Она притворялась раздраженной, но в глубине души была довольна, что научилась манипулировать своим адвокатом.

— Да я этого пастуха по судам затаскаю!

— Пока что судят вас, мадам.

— Я несколько часов шла по горам, пока не встретила туристов и не вызвала бригаду спасателей. Если ваш пастух видел, как мой муж упал, то почему он не оказал ему помощь? Почему никого не предупредил? Если бы он среагировал вовремя, возможно, муж был бы жив…

Устав работать за своего адвоката, Габриэлла сочла себя вправе поплакать и рыдала добрых десять минут.

К концу нервного приступа мэтр Плиссье был готов верить всем ее словам. За бесхребетность Габриэлла стала презирать его еще больше: поддаться женским слезам, ну и болван! Действительно, нет на земле такого мужчины, которого не перехитрит решительная женщина.

Вернулся комиссар и начал допрос. Он вертелся вокруг тех же пунктов; Габриэлла не изменила сути своих ответов, лишь смягчила тон.

Поскольку комиссар был находчивее адвоката, то, быстро исключив корыстные мотивы, обратился к семейной жизни Габа и Габриэллы.

— Скажите откровенно, мадам Сарла, не хотел ли ваш муж вас покинуть? Не было ли у него любовницы? Нескольких любовниц? Не испортились ли за последнее время ваши отношения? Не давал ли он вам повода для упреков?

Габриэлла поняла, что на кону ее судьба, и пустила в ход долго сберегаемый козырь:

— Я скажу вам правду, господин комиссар: мы с Габом были самой счастливой парой в мире. Он мне никогда не изменял. Я ему никогда не изменяла. Вы не найдете никого, кто утверждал бы обратное, это невозможно. Я любила мужа больше всего на свете, и его смерть для меня стала тяжким ударом.

Если бы Габриэлла знала, куда через несколько месяцев заведет ее эта линия защиты, она бы так собою не гордилась.

Два с половиной года.

Габриэлла провела в камере предварительного заключения два с половиной года, ожидая судебного процесса.

Дети неоднократно подавали прошение о временном освобождении, ссылаясь на презумпцию невиновности, но каждый раз получали отказ — во-первых, из-за свидетельства пастуха, во-вторых, из-за раздуваемых прессой толков о проявлениях халатности среди работников судебного ведомства.

Несмотря на суровые условия тюремного заключения, Габриэлла не пала духом. Она столько ждала освобождения от мужа, подождет и освобождения от обвинения; терпения ей было не занимать — это необходимое в антикварном бизнесе качество. Временные трудности ее не сломят.

В камере она часто думала о тех четырех коробках, которые оставила на журнальном столике, — в них заключался секрет Габа… Нелепо! Она так старалась их достать, а ей даже крышку приподнять не дали. Как только ее оправдают, она тотчас проникнет в тайну коробок из-под печенья. Это будет ее наградой.

Мэтр Плиссье прогнозировал благоприятное течение судебного процесса: кроме пастуха, все свидетели перешли на сторону защиты; в ходе следствия обнаруживались все новые факты в пользу Габриэллы; она сумела всех убедить в своей невиновности, от комиссара до следователя.

Ведь Габриэлла прекрасно знала главный закон лжи: говорить правду. Ее научил этому отец, талантливый и знаменитый дирижер Поль Шапелье, которого она в детстве сопровождала во всех разъездах. Когда он сам не стоял за пультом, а слушал концерт из зрительного зала, громкое имя часто обязывало его в закулисных беседах с музыкантами давать оценку их игре. Чтобы не обидеть своих коллег, с которыми он играл или мог играть в будущем, он уклонялся от критики и говорил лишь о том, что заслуживало одобрения; он замечал всякий удачный пассаж, с удовольствием его анализировал, причем существенно преувеличивал его достоинства. Таким образом, он никогда не лгал, а лишь умалчивал правду. Все исполнители чувствовали искренность его суждений, но далеко не все чувствовали недоговоренность. Самодовольные музыканты считали его восторженным, а здравомыслящие ценили его учтивость. Поль Шапелье повторял своей дочери: «У меня слишком плохая память, чтобы хорошо лгать». Высказывая лишь лестные истины, никого не осуждая, он избегал споров и сумел завоевать множество друзей среди театральных людоедов.