Читать книгу "Евстигней - Борис Евсеев"

Каждый вечер — подносили вина, еще какого-то зелья: с табачком, с дурманом. Зелье кружило голову, мрачило ум. Подсылали и молоденьких цыганок. Тех сторонился как бешеных собак: не выходила из сердца Алымушка.

Кончалось белесое чухонское лето. Дни августовские Евстигнеюшку всегда словно бы ото сна пробуждали. Пробудили и ныне.

Случилось так.

Старый цыган Дула ежевечерне продавал свою дочку: то заезжему гусару, то купчине какому, то проворовавшемуся провинциальному секретарю. «Была б деньга, плати да пользуйся!»

Раз-другой подступал Дула и к Евстигнею. Одного вечера сказал:

— Уж красотка тебя ждет не дождется. Растелешилась, слышь! Ступай в задние комнаты. Да деньгу давай! Три рубли! Жейя, она ведь, как прощупаешь, и более того стоит!

Евстигней отскочил в сторону. Дула вынул нож.

— Не пойдешь сам — отведу силой. Говори, щучий сын, где у тебя ассигнации спрятаны! Жейя моя денежку любит.

— А вот на кухне, идем…

Только вошли на кухню, Евстигнеюшка (ловко, хватко) с плиты булькающий котелок снял, Дулу старого, плешивого, умом тронутого и обварил…

Обварил — да и был таков.

Пришел он в «Желтенький» никем не знаемый, незнаемый и уйдет!

Шел скрытно, перебежками, подолгу хоронясь в канавах. Шел, услаждаясь радостью: не взял с собой ни единой ассигнации!..

В Академии приняли строго. И хотя милостей прежних полностью не лишили — долгое время смотрели косо. Но тут подоспел сентябрь, начались занятия серьезные, уроки строгие, без трактирного визга, без побрехушек цыганских!

Глава двенадцатая Пьетро Скокофф, компонист

В те самые дни, в сентябре 1780 года, Петруша Скоков нежился под несравненным италианским солнцем.

Уже почти год обучался он у знаменитого францисканского монаха — у падре Мартини. Занимался с охотой, вдумчиво. Однако и от жизни италианской — в городе Болонье и ее окрестностях безостановочно бурлящей — не отстранялся.

Тому свидетельство — коротенькая приписка, обнаруженная Евстигнеем на одном из задних, не подшитых к остальными, листов скоковской партитуры.

Петруша сочинил синфонию! Вот так сурприз, вот не ждали! Сочинил и прислал из Болоньи в виде отчета.

В определении Совета Академии, от 25 сентября 1780 года, про ту синфонию для оркестра, присланную «пенсионером» Скоковом, было указано:

«Синфонию сию отдать в музыкальный класс ученику Ипатьеву».

Словно знал Петруша, кому отдадут. Ах, бес! Умен, догадлив. Кто, кроме него, Еська, с партитурой чужой возиться в Академии станет? Ясное дело, никто. Но эти-то, эти мыши канцелярские! Снова бумагу испортили: накалякали — «Ипатьеву». Евстигнеюшка кисло сморщился. Когда же выучатся верно его прозванье употреблять? Какой, к чертям, Ипатьев? Фомин! Фомин!

Он совсем было осерчал, решив отложить разбор синфонии на потом, подхватил ее со стола, собрался кинуть на подоконник...

Тут-то нотный листок с припиской из партитуры и выпал.

Петруша писал:

«Друг лубезный! Да не попадет сия запись ни пред чьи злодейски очи!

Живу я здесь — порядочно. Падре Мартини старикан тихий, добрый. Музыку толкует — никакому Раупаху, а тем паче Буинию не снилось. Обучаюсь у его милости двойному контрапункту... Эх! Не возвращаться бы в Питер вовсе!

Главное, одначе, не в этом. Расскажу тебе про карнавал. А еще — про некую Альцесту, прямиком с оперной сцены ко мне в постель перепрыгнувшую...»

Евстигней покраснел, оглянулся.

Но и оглядываться было нечего: пребывал он в музыкальном классе один-одинешенек. С трепетом и опаской снова заглянул в письмо. Там все было прельстительно: Петруша благоденствовал в Италии, по-птичьи — бегло и вкось — выставлял нотные знаки, щеголял словами, услаждал себя карнавалами.

— Еще и подписался, злодей: Пиетро Скокофф...

Жил синьор Пиетро и впрямь привольно.

Дурашлив, игрив, но когда надо — усидчив, внимателен. Сам про себя (не то что Евстигней, угрюмец) никогда не размышлял. Чего и размышлять? Следует выводить на бумаге ноты и время от времени освежать их игрой, а уж после все написанное доводить до публичного исполнения. Дорога — ясна, пряма.

А тут еще подвезло Петруше. Узнал он: по Европе (не оглашая личности, неведомкою, под именем графа Северного) путешествует сам Десцендент! То бишь наследник российского престола Павел Петрович. С супругою Марией Федоровной.

Откуда ни возьмись — дерзкая мысль: поднести в дар Наследнику свеженькую, только-только начисто переписанную кантату. Да как?

Здесь мог бы помочь стихотворец Манфреди, на чьи бредовые италианские вирши и была положена Петрушина кантата.

Манфреди — легок, любезен. Правда, во взгляде — нечто уклончивое. И повадка слишком уж вкрадчивая. Но вот друзья у италианского поэта-либреттиста не абы кто: и при дворах герцогов, и при ордене иезуитов, и близ самого папы римского обретаются.

Манфреди не помог.

Помощь — как уже бывало и раньше — приспела от падре Мартини. Вот кто обладал влиянием безмерным: что близ папского престола, что у пьяненьких герцогов, что у тверезых иезуитов! Даже, поговаривали, и у мартинистов богопротивных!

Вроде бы чрез италианских мартинистов поднесение кантаты устроено и было. Впрочем, наверняка этого узнать не удалось...

Павел Петрович принял кантату милостиво: своя, российская музыка могла весьма и весьма сгодиться в новой Империи. В той Империи, основания которой он совсем скоро самолично заложит.

Путешествовать по Европе, лелея мечты, слагая думы — и при том без излишней огласки, неведомкою, — Павлу Петровичу нравилось. Ни тебе утомительного надзора, ни злобной опеки, ни презрительно-завистливых взглядов матушкиных фаворитов.

Не наблюдалось здесь и бесстыдной распущенности матушкина двора. Распущенности, каковую в последние месяцы он чувствовал остро, презирал страшно.

Малейшую распущенность следовало изничтожать всюду. Правда, помощников в деле изничтожения было пока маловато. Разве — само имя? Да, оно! Граф Северный — имя строгое, имя непобедимое, вот-вот в острых перышках Норда поплывущее назад, в Россию, и там враз превратящее себя в совсем грозное: импер-р-р-атор Павел — имя ласкало слух.

Так же иногда ласкает душу и пение слов: весьма пристойное, не развратное.

Принимая кантату — долгую песнь с италианскими словами и русской музыкой — от прыгающего французика, Павел Петрович милостиво обещал компониста Скокоффа вознаградить, и вознаграждение с тем же французиком передать. Однако вскоре отвлекся, об обещании позабыл, а припомнив — отложил передачу вознагражденья до другого, более удобного случая...