Читать книгу "Кошка, шляпа и кусок веревки - Джоанн Харрис"

Впервые в жизни я чувствовала и понимала все, что происходит вокруг меня; я слышала птиц на вершине дерева, и насекомых, прогрызающих туннели в коре, и подземные источники на глубине полумили. Теперь я спала под Моим Буком каждую ночь. Я часто забывала поесть. Даже рисовать перестала. Я просто сутками напролет лежала под царственной кроной Моего Бука, и порой мне определенно начинало казаться, что я могла бы отрастить свои собственные корни, и они погружались бы в почву мягко и нежно все глубже и глубже, пока от меня самой не осталось бы никаких следов. Это было истинное блаженство. Время больше не имело для меня никакого значения; я забыла язык спешки и плоти. Дважды соседка окликала меня через забор, но голос ее показался мне настолько пронзительным и неприятным, что я решила не отвечать. Шли дожди, но холода я не чувствовала; напротив, повернув лицо навстречу дождевым струям, я ловила капли открытым ртом, чувствуя, что именно такое питание мне сейчас и необходимо. День за днем я все отчетливей понимала, что наконец-то соединяюсь с НИМ, что мы, точно двое супругов из старинной легенды — Филемон и Бавкида,[49]кажется, которые превратились в деревья, чтобы никогда не разлучаться. Я была совершенно счастлива; я сама натянула на себя землю, точно теплое стеганое одеяло, и погрузила в нее пальцы, понимая, что это случится очень скоро. Я чувствовала, что конечности мои уже пустили корни, ибо даже когда я пыталась хотя бы слегка пошевелить ими, то уже не могла этого сделать. Теперь, если меня кто-то и окликал из-за ограды, я еле слышала эти крики; я отвернула лицо к земле, я уткнулась в нее, как ребенок, засыпая, утыкается носом в подушку, и со всех сторон меня окружали звуки Моего Бука — утешающие, любящие, зовущие.

Но что-то все же происходило вокруг, что-то нас беспокоило, мы чувствовали это своими корнями. Какой-то пронзительный голос, слишком высокий, чтобы мы могли его понять, какие-то движения, слишком быстрые, чтобы мы могли их отследить. Крысы вернулись, ужасные розовые крысы, и пока мы спали и видели свои прохладные медлительные сны, они метались вокруг нас, суетились, визжали, грызли землю зубами, торопливо разрывали ее лапами. Я пыталась протестовать, но язык мой мне уже не повиновался. И розовые крысы с корнем вырвали меня из земли; их морды склонились надо мною, и по мере того, как в моем сознании «мы» вновь превратилось в «я», уши вновь стали отчетливо воспринимать их голоса — и в этом общем хоре впервые за все последнее время вдруг очень громко прозвучал голос Моего Бука, исполненный горя и печали, и голос этот заглушил все прочие звуки того, нижнего, мира.

«О, моя дорогая, милая моя…»

«Вызовите „Скорую“, она ведь совсем…»

«О, любовь моя…»

Я очнулась в кровати на чистых белых простынях с осознанием того, что время начало новый отсчет. Стэн, как мне сказали, просидел у моей постели четырнадцать ночей подряд; медсестры дружно восторгались его собачьей преданностью. Ведь, по их словам, я едва не умерла. Мне еще очень повезло, сказали они, у меня была запущенная пневмония, кроме того, мой организм очень ослабел из-за недостаточного питания и обезвоживания; еще несколько часов, и они бы меня потеряли. Стэн, сказали они, уже вернулся домой, и сейчас он тоже дома, но скоро снова придет; он действительно пришел и принялся что-то говорить мне, хоть я и очень старалась его не слушать, вскоре я поняла, что начисто утратила способность не слышать людские голоса.

— Прости меня, любимая, — говорил Стэн. — Мне бы следовало раньше заметить, что с тобой что-то не так.

Видимо, в его понимании все это вполне понятным образом складывалось в одну картинку: мои невротические реакции, отвращение к сексу, стремление к одиночеству, странная тяга, почти одержимость, к изучению деревьев… Собственно, имел место некий нервный срыв, сказал он, только и всего; ничего, скоро мне станет лучше, а потом я непременно совсем поправлюсь, он, мой добрый старый Стэн, мне это обещает, и, конечно же, он будет всегда обо мне заботиться. Та наша с ним глупая ссора осталась в прошлом; он понимает, что не было у меня никакого любовника. Ничего, скоро я снова буду в полном порядке. А вот, кстати, и очень хорошая новость: он нашел покупателя на наш дом. Первоклассного покупателя, без посредников. Так что не успею я и оглянуться, как мы будем жить в новом хорошеньком домике на две квартиры — мы ведь о таком всегда мечтали, правда? — с собственным симпатичным садиком, в котором уж точно не будет этих проклятых старых деревьев…

Я тщетно пыталась что-то сказать, прервать этот бесконечный поток, но так и не смогла произнести ни слова. Стэн ласково взял меня за руку и попытался успокоить:

— Не волнуйся, дорогая. Все уже устроено. Наш дом покупают очень милые люди, они будут хорошо за ним ухаживать. Конечно, то огромное старое дерево придется убрать…

Я изо всех сил шевелила губами, но Стэн на мой немой призыв не реагировал.

— Конечно, придется, любимая. Нельзя же его там оставить, ведь оно весь свет загораживает. И потом, я бы не хотел рисковать — уж больно удачные покупатели подвернулись. Ну все, теперь ты немного отдохни и ни о чем не беспокойся. Теперь я буду о тебе беспокоиться.

В наш старый дом я уже больше не вернулась. Вряд ли я смогла бы это вынести, зная то, что там произошло. И нового двухквартирного домика я так и не увидела; я просто отказалась туда переезжать и при первой же возможности сняла себе квартирку возле Ботанических Садов. Но и после этого Стэн не сдался. Почти целый год они с Дэниэлом каждое воскресенье навещали меня. Только нам нечего было сказать друг другу. Да, жизнь мне они тогда спасли, но лучшая часть меня так и осталась там, под Моим Буком; в общем, не могло быть и речи о возвращении к прежней жизни, да я бы и не смогла, даже если б захотела. А однажды, почти через год после того, как я выписалась из больницы, Стэн принес мне подарок, завернутый в креповую бумагу.

— Разверни, — сказал он, — я сам это сделал тебе в подарок.

Оказалось, что это деревянное блюдо — огромное, почти два фута в диаметре. Довольно грубо вырезанное в форме сердца, оно было выточено из цельного куска дерева — и на плашке, полученной в результате распила толстого древесного ствола, до сих пор явственно виднелись годичные кольца.

— Я подумал, тебе захочется иметь это на память, — сказал Стэн. — Я же видел, как ты любила это дерево, и все такое.

Все слова замерли у меня на устах, я молча коснулась кромки блюда. Она была гладкая, холодная, безупречно отполированная. Кончиком пальца я отыскала то местечко, что было в самой сердцевине дерева, и — возможно, тут виной мое воображение — на мгновение я вроде бы ощутила некий ответный трепет, словно палец мой невольно коснулся умирающего нерва.

— Оно прекрасно, — сказала я вполне искренне.

— Спасибо, любимая, — благодарно улыбнулся Стэн.