Читать книгу "Зависимые - Яна Александровна Верзун"

наклонялась к нему. — Мне нужно будет уйти ненадолго, почитаешь комикс?

— А ты точно вернешься? Или как в четверг?

Мама целовала его в лохматую макушку, надевала пальто с лисьим воротником, черные сапоги на каблуках, берет, красила губы и уходила, оставляя после себя запах духов. Пахло как у бабушки в бане.

Иногда мама приходила утром, стараясь быть беззвучной и невидимой, но Кирилл не спал и считал до десяти, пока ключ поворачивался в дверном замке, — дверь открывалась на семь или восемь. Тогда он падал на подушку и зажмуривал глаза, чтобы выглядеть спящим. Мама шла на кухню и ставила чайник — согреть воды, чтобы помыть голову, — и, когда он заходил к ней, она стояла, наклонившись, в ванной и просила его полить из ковшика на волосы. Волосы у нее были длинные и волнистые, как и у него. Он не спрашивал, где она была, и не говорил, что всю ночь не спал, но после таких случаев и у него появилось желание уходить из дома — ведь там должно быть что-то очень интересное, ради чего мама бросает его одного.

Отца Кирилл любил, хоть и виделись они раз в два месяца, потому что отец работал вахтами: месяц — водителем «КамАЗа» в Норильске, месяц — папой дома. Так он жил всегда, сколько Кирилл его помнил. Когда отец с тремя огромными клетчатыми сумками с теплой одеждой, одеялом, салом и соленьями уезжал на смену, скучали по нему только первые дни. Потом будни заполнялись рутиной, и только пустеющий холодильник напоминал о том, что скоро вернется отец. К его приезду оставленные маме деньги всегда заканчивались, и, когда отец возвращался с теми же сумками, в которых теперь были грязная одежда и пустые банки, они всей семьей садились в машину и ехали в продуктовый. Кирилл тайком откладывал себе в ящик письменного стола конфеты и печенье, которые в тот день покупали в огромных количествах. Мясо брали настоящее: не куриные желудки, а говяжьи вырезки. И колбасу копченую, и сыр, и яблоки с апельсинами. Отцовская синяя «Нива» была нагружена так, что папе приходилось объезжать ямы на дорогах, чтобы не застрять. Мама сидела спереди, прижимая к коленям черную сумку, в которой лежали новые колготки, ночнушка с розовыми цветочками и лак для волос.

Соседи, которые встречались им у гаражей, посвистывали, глядя на полные пакеты, а Кирилл гордился отцом. Его высокой крепкой фигурой, сгорбленной спиной, густыми усами. Мужики на их улице пили, работы постоянной не было, месяц на стройках, месяц по дачам подрабатывали, — так говорила мама. А у его отца была настоящая работа, настоящий «КамАЗ» и настоящие деньги! И когда приезжал с вахты, весь этот месяц он был дома: не гулял, не слонялся по соседям, не торчал в гараже. Если мама была на работе, они вдвоем ездили в парк, где до тошноты катались на колесе обозрения, а потом ели самые вкусные в мире пирожки с картошкой размером с папину ладонь — горячие, жирные, пузатые. Иногда отец брал Кирилла с собой на рыбалку, правда, там обоим было скучно, но признавался в этом только один из них. А в мамины выходные — работала она три через два — втроем ездили к бабушке в деревню. В эти поездки отец всегда брал гармонь, на которой играл только там, на лавочке у забора. Кирилл думал, что дома, в городе, отец стесняется играть на гармони, это ведь не гитара, но сам он говорил, что в маленькой квартире гармонь не поет, ей простор нужен. Когда отец ушел, все, что он с собой забрал, была эта гармонь в черном потертом кожаном чехле и офицерский альбом с фотографиями, на которых у него еще не было усов и шрама над левой бровью.

Первый раз Кирилл убежал из дома первого сентября. День этот не задался с самого утра. Сначала его, разряженного как клоуна, повели на линейку в школу, а потом, вечером, когда он вернулся с прогулки, мама сказала:

— Сынок, иди ко мне. Садись рядышком.

Она сидела за кухонным столом в халате и фартуке. На плите стояла кастрюля с недоваренным супом, пахло грибами. Запотевшее окно застыло в ожидании, когда на нем появится какой-нибудь рисунок. Кирилл подошел к маме и увидел слезы на щеках. Стало страшно.

— Обними маму, — сказала она. — Мы теперь остались с тобой одни.

— Мам, у папы смена только через неделю, ты же сама говорила!

— Папа ушел.

В руках у нее было полотенце, которым она водила по столу.

— Куда ушел?

— От нас, — ответила она и опустила голову.

Нос учуял запах сигарет. Пахло от мамы. Розовые ногти на руках наполовину содраны — маленькие белые пятнышки, прямо как у него.

Кирилл налил воды, ударившись, как обычно, головой о газовую колонку, и сел напротив мамы.

— Мам, а можно мне к Сереге?

Она смотрела на него и молчала.

Кирилл допил воду, встал и побежал.

Пыль поднималась при каждом ударе кроссовок об асфальт. Дорога вела к кладбищу: отец говорил, что покойники, которых по ней везут, должны просыпаться в гробах — столько там было ям. Кирилл не переобулся после линейки, чтобы похвастаться новыми «адидасами» перед Серегой, и мама потом будет сильно расстраиваться, что кроссовки развалятся уже к середине месяца. Во время их покупки она не предполагала, что сын пробежит в них три улицы по пыльной дороге, потом пойдет на заброшенную стройку, полезет на крышу и спрыгнет с нее прямо в грязь, да еще и поцарапает носок правой кроссовки о кусок стекла, который чудом не проткнул ему ногу. Но, когда поздно ночью Кирилл вернется домой, мама не обратит внимание на кроссовки.

Бежал он без цели, только чтобы не думать о маминых словах. У многих его друзей отцов не было. Они или уезжали на заработки и не возвращались, или спивались и, как призраки, шатались по дворам в поисках собутыльников. Но его отец был другим. Он не мог. На заброшенной стройке было тихо, и тишина эта пугала. Чтобы отвлечься, Кирилл начал рисовать на стене куском красного кирпича: штукатурка осыпалась — и папина «Нива», которую он пытался нарисовать, осталась без крыши и выхлопной трубы.

Второго сентября в школу Кирилл не пошел. Когда он выглянул из комнаты — нестерпимо хотелось в туалет, — мама стояла в коридоре и протирала пыль с зеркала. Лицо в отражении показалось ему чужим: это была не его мама, а бледная версия мамы, с синяками под глазами и почти белыми бровями.