Читать книгу "Канцелярская крыса. Том 1 - Константин Сергеевич Соловьев"

количество какого-то особого вещества, которое исподволь влияет на машинистов в кабине. Они ведь проводят там долгое время, изо дня в день…

– Что с ними происходит?

– Они становятся единым целым со своей машиной.

Герти уставился на Шарпера, пытаясь понять, серьезен ли тот.

Секретарь был серьезен. Дымчатые зеленые глаза смотрел в упор, немного насмешливо, но не смеялись.

– В каком смысле?

– В самом прямом из всех смыслов. Они врастают в локомотив, а тот делается частью их собственного тела. Мне приходилось наблюдать за тем, как разделывают безумный поезд. Вы, конечно, человек стальных нервов, полковник, а мне, признаться, было не по себе. Паровые трубы врастают в человеческое тело, как хоботы паразитов. Не разобрать, где сталь, а где живая плоть. Мышцы обвиваются вокруг патрубков и змеевиков, кости врастают в рычаги. Человек и машина становятся единым организмом. По их общей кровеносной системе циркулируют раскаленная кровь и пар. Весь корпус локомотива меняется изнутри, приобретая пугающие формы. Он живой и неживой одновременно, если вы понимаете, о чем я. Корпус прорастает нервными окончаниями и даже какими-то костными новообразованиями, истекает желчью и лимфой. Судя по всему, в момент окончательной трансформации существо, образованное из человека и машины, испытывает колоссальную боль. Такую, что она сводит его с ума. Безумные поезда не умеют рассуждать, полковник. Они просто мчатся, сея разрушения, пока есть рельсы. А потом мчатся и без них.

Герти отчего-то захотелось выпить еще немного неразбавленного ямайского рому.

– То есть оно живое? – уточнил он.

– Живое, безумное и очень злое. Именно так. По счастью, безумных поездов не так много. Прежде их хватало… Но мы установили машинистам сокращенные смены, кроме того, их регулярно обследуют врачи. Многих удается спасти до того, как слияние достигло необратимой фазы. Но если нет… – Шарпер щелкнул пальцами. Щелчок получился хлесткий, жутковатый. – Перекрываем пути, закрываем станции, выставляем специальные ловчие команды. Чаще всего безумный поезд удается обезвредить до того, как он наделает дел. Специальные, знаете ли, цепи, гальванические ловушки… Похоже на загон свирепого хищника. Вы с вашим опытом быстро к этому привыкнете.

Герти ощутил легкую дурноту.

– Привыкну? К этому?

– Конечно. Вы же полковник Уизерс. Держу пари, через полгода безумные поезда будут дрожать, услышав это имя!

От его энтузиазма у Герти заныли зубы.

– Кстати, раз уж речь зашла… – он кашлянул, – мне бы хотелось узнать, чем именно мне предстоит заниматься в Новом Бангоре. Очертить, так сказать, спектр обязанностей…

– Как чем? Вы же будете руководителем первого отдельного межведомственного комитета по специальным вопросам при юридическом аппарате территориального департамента!

– Да, я знаю. Но я не вполне понимаю, что за этим кроется.

– Еще успеете вникнуть в нашу субординационную систему. А пока не думайте об этом. Считайте, что вы просто работаете на Канцелярию. Свыкайтесь с нашим колониальным бытом и порядками, изучайте газеты, акклиматизируйтесь…

– Но чем, в таком случае, занимается здешняя Канцелярия?

Шарпер улыбнулся. Мягко, даже покровительственно. И в его зеленых глазах сверкнуло что-то такое, отчего Герти окатило изнутри холодной волной.

– Все знают, чем занимается Канцелярия, полковник, – промурлыкал мистер Шарпер. – Все знают…

И подмигнул ему.

Часть 2

Метод Тьюринга-Уинтерблоссома

Обычный здравый смысл – самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он даст тебе самый разумный совет. До каких только нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою, как пленника в оковах.

Стэнхоуп, Филип Дормер, 4-й граф Честерфилд

Герти готов был поклясться, что время замедлило свой ход. Что в огромные невидимые часы, контролирующие извечный бег времени, насыпалось порядком сору, отчего их сложный механизм заедает, а стрелки почти не двигаются.

Находиться долго в одной позе было трудно, особенно в столь неудобной позе. Тело быстро затекало, и кости начинали ныть, как у столетнего старика. Герти время от времени шевелил плечами и переступал с ноги на ногу, чтоб разогнать кровь, но все равно ожидание давалось ему тяжело. Привалившись к двери гостиничного номера, он глядел в крохотную щелку, образованную немного отошедшей рассохшейся доской, и старался дышать широко открытым ртом, производя как можно меньше шума.

В таком положении, уподобившись статуе, он стоял уже четыре часа. Карманный «Беккер» говорил ему это совершенно однозначно. Но Герти чувствовал себя так, словно провел здесь, в прихожей своего гостиничного номера, уже как минимум сутки. Положительно, ничто так не утомляет человека, как ожидание. Вот отчего ожидание виселицы служит последней пыткой приговоренному к казни. Герти ждал не последнего рассвета, но мука эта к трем часам пополудни стала настолько невыносима, что он начал колебаться, малодушно размышляя, не разумнее ли бросить все это.

«Ты дурак, Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом, – сказал он себе беззвучно. – Ты самый беспросветный, круглый и самонадеянный дурак на всем этом острове, а может, и во всей Полинезии. Когда ты умрешь, а это, несомненно, случится достаточно скоро, тебе наверняка поставят памятник жители Нового Бангора. Где-нибудь на площади Брайбус, возле мраморного Короля Дика[35]. На памятнике будет написано: “Самому безнадежному дураку к востоку от Гринвича”. Чайки будут гадить твоей статуе на голову долгие, долгие, долгие годы…»

Он услышал негромкий скрип и мгновенно напрягся, сам обратившись в подобие статуи. Без сомнения, звук этот донесся из гостиничного коридора. Приникнув к щели и смахивая с нее пыль дрожащей от возбуждения ресницей, Герти увидел, как медленно отворяется дверь соседнего номера под цифрой «17». Когда она открылась полностью, стала видна фигура мистера Иггиса. Она была знакома Герти до последних мельчайших деталей, возможно, даже тех, о которых он сам не подозревал. На мистере Иггисе был его обычный мешковатый костюм в мелкую серую полоску. Очки мистер Иггис надел так же, как надевал обычно выходя из номера, они болтались на самом кончике его небольшого носа. Словом, все в мистере Иггисе было совершенно обычным, точно таким же, каким было вчера, позавчера или неделю назад. Включая выражение лица мистера Иггиса. Точнее, отсутствие всякого выражения.

Мистер Иггис был одной из тех вещей, что само Время создает в качестве ориентира, межевого знака, над которым не властно течение. Он был самим воплощением постоянства. Если бы мистер Путешественник из новомодного романа мистера Уэллса[36] запустил свой чудесный аппарат, установив точкой прибытия двухсоттысячный год до Рождества Христова, вздумав посетить Океанию в те времена, когда ей правили ужасные ящеры, нет сомнений, первым делом