Читать книгу "Видимый человек, или Культура кино - Бела Балаж"

нам ничего об их нраве и настроении.

Я вполне допускаю существование кинематографа в импрессионистском стиле, даже, если угодно, в метерлинковском, где главных сцен нет и где всё сосредоточено на пассажах со смутными предчувствиями «до» и лирическими отголосками «после».

В фильме «Призрак» герой Альфреда Абеля много бродит по улицам. И в этих кадрах, как ни в одном другом эпизоде, мы видим его насквозь – заблудшая душа, слепец, свернувший с праведного пути, хмельной от грез, – такого неминуемо ждет плохой конец. В сценах, где есть другие люди, иногда даже кажется, что опасность исходит от них и что всё еще, может, обойдется. Но когда герой один, по его походке видно – угроза в нем самом. Он ранен изнутри и оступается, точно подбитый зверь. (Походка становится отражением судьбы героя.)

Но как ходит Конрад Фейдт! Поистине трудно придумать фильм, в котором главные сцены не уступали бы по драматизму пассажам Фейдта. Походка сомнамбулы, которого сыграл Фейдт в фильме «Калигари», напоминает медленный, мучительно медленный полет стрелы, летящей прямо в цель и неминуемо несущей смерть. Шаг Конрада Фейдта задает направление, пикой пронзая пространство и намечая вектор судьбы, угадать который несложно.

В другом фильме мы видим Лиллиан Гиш в роли бедной девушки, которая тщетно пытается найти работу, – вот она бредет по улице, замученная и утратившая последнюю надежду. Что ни шаг, то обреченность: еще немного, и глаза закроются, голова упадет на грудь и человек ляжет под колеса автомобиля.

Такие пассажи не пустяк, и им, разумеется, надобно уделять должное внимание. Некоторые режиссеры обставляют их с величайшей тщательностью и доверяют играть только лучшим. Но когда герой намерен выйти из комнаты, кого еще интересует слуга, помогающий ему надеть пальто, или шофер, открывающий перед ним дверь автомобиля. Такие перебивки – это мертвый связующий материал, банальная склейка, где «игры» нет и в помине. Из подобных брешей, лишенных жизни, тянет холодом, который пронизывает весь фильм, а публика время от времени безотчетно хлюпает носом и, возможно, даже не догадывается, откуда он. Упорство режиссера и интенсивность, с которой им оттачиваются даже самые малозначащие сцены, формируют континуум кинематографической иллюзии, какая придает атмосфере фильма неограниченную жизненную теплоту.

Симультанизм и рефрен

Для построения визуального ряда есть целый арсенал разнообразных приемов. Упомянем только два из них, которым, на мой взгляд, в устремлениях современного кинематографа предназначена особая роль. Первый, наблюдать который нам доводилось уже не раз, я определил бы как «симультанизм», позаимствовав название у модернистской поэтической школы, чьим ярчайшим представителем признан Уолт Уитмен. В основе его тот же посыл: не ограничиваться в изображении большого мира одной перспективой, но рисовать целую гамму одновременных событий, даже если между ними нет никакой каузальной связи. Когда в исчерпывающем срезе жизни нам откроется ее вселенский характер, только тогда, понимая мир как космос, мы узрим его таким, какой он есть на самом деле.

Подобного рода попытки предпринимал Абель Ганс, делая акцент не только на сюжете, но и на изображении среды. Пока мы следим за судьбой его героя в Париже, перед нами беспрестанно мелькают совсем иные образы: деревня, полевые работы, девушка в окне. И хотя на тот момент всё это роли не играет, но так или иначе образует параллельную реальность, жизнь в которой идет своим чередом. И вот о чем забывать не следует.

Мне кажется, все теоретические чаяния касательно этого приема на практике невыполнимы. Они придают фильму ложное измерение – вширь, но не вглубь, при котором незримые частички проживаемых нами секунд оказываются на виду, и объектив вылавливает не то, что далеко, а то, что не замечено совсем рядом. Симультанное изображение действительности к тому же упраздняет представления о времени, поскольку образующие сюжетную канву мотивы помещены в такие пространственные рамки, где напрочь отсутствуют приметы «до» и «после».

Другим стилистическим приемом является рефрен. Его сознательное использование я видел лишь раз, в фильме «Ванина», где в ровном ритме, как припев в конце каждого куплета, повторяются не только пейзажи и места, но и даже отдельные сцены. Я ощущаю потенциал языка связных зрительных образов, который соотносился бы с привычным визуальным рядом, как стихи с прозой.

Вектор

Техника перебивки позволяет дать ход сразу двум, трем или более параллельным сюжетам, которые бы друг с другом переплетались. В кинокартинах с тщательно продуманными контрапунктами наличие промежуточных сцен, вводимых только ради формы, вовсе не обязательно. Ведь каждая сцена – даже главная, следующая своей сюжетной линии – становится промежуточной по отношению к другим. Так зачастую собирается внушительная фаланга кадров, и мастерство режиссера заключается в том, чтобы для дальнейшего развития фабулы выделить из них самые ценные. Каждый образ должен предлагать нашему воображению определенный вектор, указывать любопытству ориентиры. Для вящей интриги лучше с самого начала знать, откуда дует ветер.

Вектор образов, часто задаваемый одним только жестом, одним только безмолвным взглядом, в хорошем фильме способствует тому, что уже в первом акте обозначен конфликт последнего, и уже в первой сцене сформулированы вопросы, ответы на которые придут в последней. Кадры, словно бусины, нанизываются на нить нашего любопытства, вектор которого задан с самого начала. Без него визуальный ряд рассыплется, как порвавшееся ожерелье. Он – единственное, что выходит за пределы образов и что можно использовать для композиции и построения целого.

Поэтому эффект от всякого рода сюрпризов в фильме (если только они изначально не задуманы как комические) гораздо более сдержанный, чем от последовательного развития событий. Напряжение складывается из предчувствий и ожиданий и передается при помощи соответствующего визуального ряда. Ощущение неумолимо надвигающейся беды, конфликт, с каждым кадром всё более очевидный, создают такую удушливую атмосферу тревоги, которая может привести в состояние неописуемого ужаса, во много раз большего, чем самая страшная, внезапно разразившаяся катастрофа. (Вот почему вампиры страшнее убийц.) Внезапная, еще незнакомая нам опасность кажется не такой зловещей, как та, что огорошивает снова и снова, – такую всё время ждешь, и именно поэтому она никуда не уходит и становится фатумом, таинственным и неотвратимым, за которым невольно следишь.

В театре действуют те же правила. Однако в кино не следует забывать и вот еще о чем: содержание немых кадров не объясняется само собой; и чтобы сделать их восприятие возможным, нужно начинять их подробностями и растягивать во времени, что, к примеру, в случае сцены-катастрофы, идет вразрез темпу; другой вариант: настроить зрителя на ожидание, подготовить к зрелищу, только тогда мы увидим сцену правильно и правильно поймем, пусть даже она предстанет нам в виде мимолетной вспышки. Аллегро в кинематографе всегда достигается за счет ритардандо.

В фильмах Гриффита, когда действие подводится к катастрофе, мы наблюдаем особо рафинированную технику