Читать книгу "Росхальде - Герман Гессе"

Затем он вновь устремил взгляд вперед и, не остановившись, тем же медленным, ровным шагом продолжил свой путь.

Пьер смотрел, как он уходит и исчезает, маленький водоем, и дорожка, и цветник потемнели перед его испуганным взором и растаяли, словно туман. Он проснулся с болью в висках и пересохшим горлом, увидел, что лежит в сумеречной комнате совсем один, с удивлением попытался вспомнить, но воспоминаний не было, и он устало и тоскливо повернулся на другой бок.

Лишь мало-помалу он пришел в полное сознание и облегченно вздохнул. Очень скверно — хворать и чувствовать головную боль, но еще вполне терпимо, можно сказать, легко и приятно по сравнению со смертельным ощущением кошмарного сна.

«Зачем нужны все эти мучения? — думал Пьер, съежившись под одеялом. — Зачем люди хворают? Если это наказание — его-то за что наказывают? Он даже ничего запретного не ел, так случилось только однажды, давно: он наелся недозрелых слив. Ему запрещали, а он все равно ел и наказан был за дело, пришлось отвечать за последствия. Тогда все было ясно. Но сейчас? Почему он теперь лежит в постели, почему его стошнило и почему так ужасно болит голова?»

Он давно лежал без сна, когда в комнату снова вошла маменька. Она отодвинула штору, мягкий вечерний свет затопил комнату.

— Как дела, дорогой? Хорошо поспал?

Он не ответил. Лежа на боку, посмотрел вверх, на нее. Она с удивлением выдержала его взгляд, странно испытующий и серьезный.

«Жара нет», — успокоенно подумала она.

— Кушать хочешь?

Пьер слабо помотал головой.

— Принести тебе что-нибудь?

— Воды, — тихо сказал он.

Она дала ему воды, но он отпил лишь глоточек и снова закрыл глаза.

Неожиданно из комнаты маменьки донеслись бравурные звуки фортепиано. Широкой волной хлынули в комнату.

— Ты слышишь? — спросила госпожа Адель.

Пьер широко раскрыл глаза, лицо его мучительно исказилось.

— Нет! — воскликнул он. — Нет! Оставьте меня!

Он ладонями зажал уши и зарылся головой в подушку.

Госпожа Верагут со вздохом прошла в салон и попросила Альбера прекратить игру. Потом вернулась и сидела у постели Пьера, пока он снова не задремал.

Этим вечером в доме царила тишина. Верагут ушел в город, Альбер был в дурном настроении и страдал оттого, что нельзя играть на рояле. Все рано легли спать, и мать оставила свою дверь открытой, чтобы услышать Пьера, если ночью ему что-нибудь понадобится.

Глава двенадцатая

Поздно вечером, возвращаясь из города, художник настороженно, с тревогой обошел вокруг большого дома: не видно ли где освещенного окна и не слышно ли хлопанья дверей или гóлоса — знаков того, что его любимец все еще болен и страдает. Но все было тихо, спокойно, все спало, и страх упал с плеч, как тяжелое сырое платье, и он, умиротворенный и благодарный, еще долго потом лежал без сна. И уже засыпая, невольно улыбнулся и с удивлением отметил, как мало нужно, чтобы утешить сокрушенное сердце. Все, что мучило его и тяготило, все томительное, унылое бремя его жизни обратилось в прах, стало легким и незначительным на фоне любви и тревоги о ребенке, и едва эти дурные тени растаяли, как все словно бы посветлело и сделалось вполне сносным.

В добром настроении он непривычно рано пришел в большой дом, с радостью нашел малыша еще крепко спящим и позавтракал вдвоем с женой, так как и Альбер еще не вставал. Впервые за много лет Верагут в этот час сидел в доме, за столом госпожи Адели, и она, едва веря своим глазам, наблюдала, как он сердечно, в добром расположении духа, будто все это в порядке вещей, попросил чашечку кофе и, как в давние времена, разделил с нею завтрак.

В конце концов он тоже заметил ее выжидательную настороженность и непривычность минуты.

— Я так рад, — сказал он голосом, напомнившим его жене о лучших годах, — так рад, что наш малыш, кажется, идет на поправку. Только сейчас я осознал, как сильно о нем тревожился.

— Н-да, вчера он мне совсем не понравился, — согласилась она.

Играя серебряной кофейной ложечкой, он прямо-таки лукаво смотрел ей в глаза, с чуть заметным отблеском той внезапной и быстротечной мальчишеской веселости, которую она когда-то особенно в нем любила и нежное сияние которой унаследовал только Пьер.

— Да, — бодро начал он, — в самом деле просто счастье. Теперь я наконец поговорю с тобой и о моих ближайших планах. По-моему, зимой тебе надо поехать с обоими мальчиками в Санкт-Мориц и побыть там подольше.

Она нерешительно опустила взгляд:

— А ты? Будешь там писать?

— Нет, я с вами не поеду. На некоторое время оставлю вас одних, хочу попутешествовать. Запру мастерскую и осенью двинусь в путь. Роберт получит отпуск. А ты сама решай, оставаться ли на зиму здесь, в Росхальде. Я бы не советовал, поезжай лучше в Женеву или в Париж, и не забудь Санкт-Мориц, Пьеру он пойдет на пользу!

Жена растерянно и недоверчиво посмотрела на него:

— Ты шутишь.

— О нет, — улыбнулся он слегка меланхолично, — шутить я давно разучился. Я говорю серьезно, и ты должна мне поверить. Я намерен совершить морское путешествие и пробуду в отлучке довольно долго.

— Морское путешествие?

Она с усилием взяла себя в руки. Его предложения, намеки, веселый тон — все было ей непривычно и вызывало недоверие. Но морское путешествие… Неожиданно она прямо воочию увидела, как он поднимается на корабль, как носильщики несут за ним багаж, вспомнила картинки на плакатах пароходных компаний и собственные морские путешествия по Средиземному морю и мгновенно все поняла.

— Ты едешь с Буркхардтом! — оживленно воскликнула она.

Он кивнул:

— Да, я еду с Отто.

Некоторое время оба молчали. Госпожа Адель была поражена и догадывалась, чтó значит это известие. Быть может, он хочет оставить ее, дать ей свободу? Во всяком случае, это была первая серьезная попытка такого рода, и в глубине души она испугалась, что чувствует так мало волнения, тревоги и надежды, а уж о радости вообще речи нет. Пожалуй, для него новая жизнь еще возможна, но не для нее. Ей будет легче с Альбером, и Пьера она завоюет, только вот навсегда останется брошенной женой. Сотни раз она представляла это себе как свободу и избавление; однако сегодня, когда все, казалось бы, могло стать реальностью, на нее нахлынуло столько страха, стыда и ощущения вины, что она оробела и была уже не в состоянии ничего желать. Чутье подсказывало: так должно было случиться раньше, во времена бед и бурь, когда она еще не научилась смирению. Теперь все уже слишком поздно и бесполезно, не более чем итоговая черта под решенными делами, просто завершение и горькая констатация сокрытого и полупризнанного, без малейшего проблеска новых жизненных соблазнов.

Верагут внимательно читал в сдержанном лице жены, ему было жаль ее.