Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

Обнажившаяся из-под тысяч копыт столбовая дорога — пустыня заглотила казачьи полки… и тотчас, как с обрыва, стали падать передние ряды. Забирая предельную скорость, уже не в силах задержаться, осадить, на них наскакивали задние — как грешники в геенну, в железный перемалывающий хохот, на триста махновских тачанок. Они наметом шли за леденевской лавой и вдруг, словно втянутые в смерчевую воронку своими же надрессированными упряжными лошадями, как одна, развернулись и встали колесо в колесо.

Огонь их пулеметов был так страшен, что будто бы сама действительность распалась на мельчайшие частицы. В неистово взбиваемой, клубящейся пыли, подкошенные, рушились ни в чем не виноватые и верные одной своей природе кони, валунами сминая своих седоков… саженными волнами прокатывались судороги… закипала, летела кровавая пена, занося умирающих лошадей и людей, как запорхавший хлопьями по-над землею красный снег.

А из топких озер, из сплошных камышей, как высшее творение алхимика, потоками ртути хлестали его невредимые, господствующие эскадроны, огибая по флангам тачаночный строй. То, сотрясая выстывшую степь, неотвратимый шел конец.

От корпуса остался выстеленный трупами, ископыченный шлях, тянувшийся на много верст по дефиле в глубь полуострова, словно гигантская кошма из мертвых рыб, коряг и водорослей в полосе прибоя, как бесконечная кривая смерти.

Как он сам уцелел, Евгений не знал. Даже конь под ним не был убит. Он с радостью бы дал вот этой красной лаве погасить свою жизнь одним из тысяч бешеных копыт, словно почтовым штемпелем давно уж выцветшую марку несуществующей державы. Он почти уж не чувствовал разницы между «жив» и «убит» — наверное, с той самой последней своей встречи с Леденевым, бессмертным, как сам сбожеволивший русский народ. Он и со всей окостенелой ненавистью к этому народу, не умом, а как чувствуют люди приближение старости догадался, что смертью своей ничего не изменит, что жертвовать собою так же бесполезно, как и дорожить. Он принял бы любую участь в этом дефиле, где уцелеть было случайностью, но, верно, был исчерпан отмеренный ему на две войны запас железа и свинца. И, непрошено целый, не упавший на землю с конем, он забрал правый повод и послал коня вскачь.

С тремя десятками таких же, отбившихся от смертной повали счастливцев — по преимуществу мальчишек в мундирах Лейб-гвардейского казачьего полка — уходил из облавной дуги. Пластаясь в бешеном намете, летели следом леденевцы, рвали у беглецов землю из-под копыт — на себя. И долго еще охала от настигающего скока красной конницы последняя их русская земля, сухая, как порох, который уже подпалили. Из глаз мальчишек выжимались слезы. Иные привставали с пыточным оскалом последнего превозмогания себя, своей животной правды, жажды жить — и хлопали по шляху одиночные револьверные выстрелы самоубийц. Рука Евгения сама сползала по нашейному шнуру к болтавшемуся у колена револьверу и дважды стискивала рукоять, но почему-то разжималась. Не то он хотел покончить с собою у самой воды, не то… он теперь не один.

Так и достиг Джанкоя. Сплошной дегтярно-огненной стеной горели эшелоны на путях. Бронепоезда главнокомандующего след простыл. Составы, составы, составы… руины штабелей, завалы ящиков, исполинских тюков. Еще садили корабельные орудия возвратно-поступательно упорствующих бронепоездов, прикрывающих общий отход, еще сотрясали под новой владычицей — Красной армией — землю, а вдоль по шляху бесконечно и бессчетно — занесенные пылью, как серым вулканическим пеплом, орудия, повозки, передки, заглохшие авто, грузовики, линейки лазаретов, заваленные ранеными, как телеги старьевщиков покойницким облезлым барахлом.

Он вспомнил Игумнову — сестру милосердия, девочку, которая сгинула в манычской зимней степи… Попала, наверное, под колесо, как и Витя, который до последнего упорствовал найти ее в становьях Леденева. Жалко… Теперь столь многих надо пожалеть, что не жалко уже никого, жалость не помещается в душу, да и где она, эта душа-христианка, в ком держится? Тряханули ее хорошенько да и выбросили из вагона на полном ходу. Затоптали копытами, обобществили, подчинили великой идее — сжечь себя за святую Россию, за священное право холопа завладеть всем господским добром. Оказалось: не вечна, умереть может раньше, чем тело, — в тебе. Оказалось, что даже когда бьешься с дьяволом, не всегда предаешь душу Богу. Расстреливая вот таких же мальчиков, поющих перед смертью «Интернационал». Алеша это понял и осенил их крестным знамением. Подставил щеку, а потом другую. Ну а он, Евгений… Смерть убежала от него — не заслужил.

Нет, он не один теперь. В Севастополе ждет его Лика, которой ничего не обещал. Теперь никому нельзя ничего обещать: уцелеть, возвратиться, найти, взять с собой… А может быть, как раз теперь ему и нельзя умирать, теперь-то, когда Леденев смел последних, быть может, только в этом и остался смысл — жить для единственного человека.

Она — жена чаеторговца Ашхарумова, Евгений помнил вывески, рекламы, жестянки с китаянками и караванами верблюдов: «Чай собственной выписки торгового дома… из Индии и острова Цейлона». Куда все это подевалось? Самовары-гиганты на ярмарках, дети с какао ван Гутена?.. Все рассыпалось, все распылилось, даже названия вещей ушли из памяти, только Лика еще не разбита — невыносимый случай красоты, за которую страшно, что и она когда-нибудь умрет, и пока не исчезла из мира она, он, Евгений, и сам может жить. Она собирает его из кусков — одним своим взглядом, дыханием у него на плече. Как было, уже не собрать, но с нею тот мальчик, который любил всех людей, как мать с отцом, как брата, еще жив…

В Севастополе — шторм, людские волны ломятся на пристань, но давка как-то по-немецки, что ли, упорядочена — как на выгрузке пленных из телячьих вагонов, как в лагере: солдаты оцепления, скрестив винтовки, держат варево в живых берегах, гонят к сходням по строго отведенному руслу, пропускают десятками, протирают сквозь сито. Давильный ад проклятого Новороссийска стал уроком — и с верой, и молитвой, и с клятвой умереть, эвакуация была продумана заранее… Но вот перекипающая котелками, вуальками, картузами, узлами, чемоданами, по-чаячьи галдящая толпа там и сям прорывает живую солдатскую дамбу.

К закату все сбесится, закупорит само себе прорыв к причалам, и люди начнут драться за места в переполненных шлюпках.

Продрался к Большому дворцу… Полуоборванные с окон штофные портьеры, черепки, известковая пыль, курганы ящиков, портовая толкучка. Начищенные сапоги штабных, вызванивая шпорами, топтали огромную карту — овалы, гребенки, валы муравьев…

— На «Херсон», на «Херсон»!.. Войсковую казну на «Джигита»!.. — кричали офицеры — заклинатели стихии, остервенело дуя в трубки телефонов.

Евгений кинул взгляд в раскрытое окно: «Вальдек-Руссо», французский великан-дредноут, дымил уже на самом горизонте, увозя благороднейших русских — всех министров правительства с семьями — к константинопольскому берегу.

— Извеков! Живы!.. — вцепился в него Дубенцов. — А мы уж вас царством небесным…

— А, всё один черт. Мне нужен пропуск, Павел Алексеич. Со мной будет женщина.

— Вот как? Тогда на «Херсон»… Сюда прошу, диктуйте… Аш-ха-румова Лидия Павловна.