Читать книгу "Я буду всегда с тобой - Александр Етоев"

Рза взял в руки деревянное существо, росту малого, в деревянной шерсти, вьющейся спиралями по ногам от ступней до пояса, чем-то схожее с языческим Паном, но без дудки и с косиной в глазах.

– Узнаёте? – Рза улыбнулся. – Мне тут Трошин Семён Филиппович принёс с реки хорошую деревяшку, я и понял, что это ваше. По пуп мохнатый, линный – видите, здесь линяет? – Рза показал на гладкие островки, обусловленные фактурой дерева, между частыми колечками шерсти. – Рот на темени вырезать не стал, неприлично как-то человеку, пусть и сихиртя, иметь рот на темени, как считаете?

– Всё бы вам, Степан Дмитриевич, смешочки, – сказал Калягин, принимая из рук художника его детище. – А мне грустно что-то за вас. Дымобыков, конечно, человек важный, но мог и сам сюда пару раз приехать бы. Потом ведь можно по эскизам работать…

– Можно, да, но с натуры оно вернее. – Рза обвязывал верёвкой мешок, осторожно протягивая её под следующей скульптурой-переселенкой, упакованной в амортизирующую холстину. – Вот недавно в старом выпуске «Северных архивов» обнаружил интересную запись: в городе Тюмени некто приказчик Белоконский в начале века изобрёл трубу «для смотрения вглубь земли» и там якобы увидел даже глубинный подземный океан и ныряющих в нём ящеров. Вам бы, Виктор Львович, такую, сразу бы своих сихиртя узрели.

Калягин его словно не слышал. Он смотрел на деревянного человека, но взгляд его был рассеянный. Рза тоже работал молча, и продолжалось так, должно быть, с минуту, пока их затянувшееся молчание первым не прервал Виктор Львович.

– Смотрю я на вас и думаю, – сказал он, не поднимая взгляда, – что всё-то вы от чего-то бежите.

– Бегу… – согласился Рза, отвлекаясь от своего занятия.

В голосе у Степана Дмитриевича не было ни вопроса, ни точки – только одно долгое многоточие, говорящее красноречивее слов.

– Товарищ Телячелов! Дмитрий Иванович! Вы ли это? – Вчерашний зам, а сегодня уже начальник доверенного ему объекта национальной важности, Илья Николаевич Казорин, раскинув по-орлиному руки, шёл навстречу Телячелову. – Сколько лет, сколько вёсен!

– Месяца два, не больше, – холодно ответил Телячелов, ничуть не обращая внимания на орлиный полёт Казорина по скрипучему казённому коридору. – Ага, вас наградили медалью, – увидел он на груди начдома светлый кружок награды. – Надеюсь, что по заслугам?

– Трудимся на благо отчизны. – Казорин погладил пальцами рубиновую эмаль звезды, горящей на серебряном круге под шёлковым муаром колодки. – Долг, как говорится, обязывает. А вы сюда по какому делу?

– Так, ничего серьёзного. Мимо проходил и подумал: вот, бываю в районном центре, а в Дом ненца ни разу не заходил. Решил закрасить свой культурный пробел.

– Это правильно, что подумали. У нас много есть чего интересного. Хор, музей, кинозал, два ансамбля инструментов, библиотека… Одних грамот и дипломов в красной комнате, считай, полстены плюс ещё переходящие вымпелы. Хотите вам экскурсию проведут? Виктор Львович! Товарищ Калягин, можно вас ненадолго? – Казорин вычленил из геометрии коридора медленную фигуру Калягина, попавшую в фокус зрачка начдома. – Я бы сам, но мне в окружком, дела! – Казорин с кисло-сладкой улыбкой повёл подбородком вверх, потом кивнул полковнику на Калягина. – Вы не знакомы? Разрешите представить. Товарищ Калягин, наш главный культурный специалист. Виктор Львович, сделайте для товарища Телячелова экскурсию по нашим пенатам.

Калягин и Телячелов поздоровались. Что-то в этом человеке на деревяшке было знакомо Телячелову до жути. Он вгляделся в его лицо. Правая бровь насуплена, левая слегка на отлёте, а из глаз, из их глубины, словно смотрит на тебя и смеётся прячущийся внутри юродивый. Телячелов перебросил взгляд на вылезающую из галифе деревяшку…

Город Киров. Прошлогодний апрель. Грязь, весна, улица Карла Маркса, бесконечная, как ночь на Полярном круге, деревянная гостиница комсостава. С командировкой сразу же не заладилось, руководство местного ПУРа убыло на штабные учения и возвращалось только к концу недели. А Телячелов прилетел в четверг, то есть ждать ещё как минимум сутки. Знакомых в городе не было, и он тратил время в гостинице, лежал на койке и глядел в потолок, выбираясь время от времени куда-нибудь в столовую, что поближе, или просто гулял по улицам. Город был переполнен беженцами – людей из оккупированных районов день и ночь везли сюда поезда, на улицах орали менялы, торговали у москвичей шубы, бабы, перевязанные платками, продавали синее молоко, на них смотрели бледнолицые ленинградцы и захлёбывались жадной слюной, инвалиды с обрубками вместо ног собирались на углах стаями, вокруг них вилась безотцовщина, что-то передавала им в руки и ныряла в нескончаемую толпу.

Это произошло в столовой. Телячелов допивал свой чай, разбалтывая рыжую муть, скопившуюся на дне стакана, когда в столовую ввалилось с десяток этих самых обрубков уличных. Только они вошли, как сразу из приличного заведения столовая превратилась в табор. Компания устроилась на полу, воздух загустел от похабщины, что-то они орали, а самый из всех уродливый с белой бульбой на месте глаза снял с головы фуражку и пустил её по рукам товарищей. В фуражку полетели рубли, и, когда она вернулась к хозяину, тот, слюнявя пальцы и матерясь, громко посчитал их число, снова бросил рубли в фуражку и нахлобучил её на голову соседу. После этого подмигнул всем хитро, сорвал с товарища головной убор и демонстративно потряс им в воздухе: мол, были рублики и – тю-тю – сплыли. Другие инвалиды захрюкали, но равнодушно и как-то вяло, верно, фокус был для них не в новинку и бульбастый играл на публику, столовавшуюся в потребсоюзной столовой. «Хватит, Федя, давай уж жрать», – поторопили фокусника свои. Тот зло цыкнул на нетерпеливую свору, натянул на себя фуражку и проворным движением пальцев выхватил будто из ниоткуда сильно мятый червонец с Лениным. И, помахивая червонцем над ухом, отправился к раздаточному окну. Остальные потащились за ним, задвигали своими обрубками, застучали костями и деревяшками, распространяя густо вокруг себя тошнотворные ароматы смо́рода. Работница, стоявшая на раздаче, осадила их татарский набег. «Ну-ка тихо!» – приказала она, и инвалиды сразу же поутихли. Только фокусник осклабился кривозубо, торкнул пальцем в Ленина на купюре и сказал громко, на всю столовую: «Нас, Тамара, лысый сегодня кормит, его неделя. Так что ты давай вали гуще, черпай с самой глубины дна, не то Ленин на том свете, Тамара, тебя лысиной к столбу припечатает заместо Доски почёта».

Ладно нецензурная брань, Телячелов матерщину перетерпел бы, хотя в столовой столовничали и дети, но вот мириться с хулой на Ленина для партийца было равнозначно предательству.

«Прекратите! – сказал он резко, отставляя свой недопитый чай и поднимаясь во весь рост над столом. – Я приказываю вам прекратить!»

Посетители в столовой примолкли. Взгляды всех были направлены на него. Люди ждали, чем всё это закончится, – ждали в основном равнодушно, но иные и со зрительским интересом.

От толпы, скопившейся у раздачи, отделился тот самый фокусник и неспешно, с безразличной улыбкой выполз на открытое место.