Читать книгу "Все в твоей голове - Сюзанна О'Салливан"

А в 1893 году Шарко умер, и истерия угасла вслед за ним. Многие пациенты покинули стены больниц.

Во времена Шарко истерия обрела популярность – но лишь потому, что считалась органическим заболеванием мозга. Со временем же, когда последовали новые открытия, она опять стала непристойностью, о которой стыдно упомянуть в приличном обществе.

С Шоном я планировала встретиться через месяц после его выписки, но обстоятельства сложились так, что произошло это гораздо раньше. Спустя шесть часов мне позвонили из другой больницы и сообщили, что его срочно госпитализировали.

По дороге домой у Шона случился припадок. Жена остановила машину на обочине. Когда поняла, что судороги длятся дольше обычного, вызвала «скорую». Шона отвезли в ближайшую больницу. Приступ не прекращался, поэтому врачи решили использовать препараты, которые применялись лишь в самых крайних случаях.

Работу медика нельзя назвать неблагодарной, но иногда бывают моменты, когда кажется: что бы ты ни делал – все зря. Именно так я себя чувствовала. Думала лишь о том, что в кармане Шона лежало письмо: «У этого человека нет эпилепсии, его судороги не связаны с заболеванием ЦНС, лечение противоэпилептическими препаратами нерационально». Жена должна была показать это письмо врачам. Она, скорее всего, так и сделала – я не заметила за ней особой скрытности или недоверия, – значит, врач в больнице просто-напросто не обратил на него внимания.

Я позвонила ему.

– На самом деле у Шона не эпилепсия, – сообщила я.

– Жена тоже так сказала, но судороги не проходили. Приступ длился более двадцати минут.

Диссоциативные конвульсии неопасны, приступ может растянуться на несколько часов. Все это время за пациентом нужно наблюдать, по возможности – успокаивать. Я, в общем-то, понимала коллег. Очень тяжело наблюдать за человеком, бьющимся в судорогах, и ничего при этом не предпринимать. Жена продержалась в машине десять минут. Медперсонал в отделении – двадцать.

Шона вскоре выписали, через неделю он заглянул ко мне на прием. Жена припомнила мне инструкции не вмешиваться – на обочине автомагистрали они оказались бесполезными. Чужое внимание только провоцирует психосоматические симптомы, собственно, ради него все и происходит. Однако одно дело – абстрактные советы, и совсем другое – реальная ситуация. Мы с Шоном обсудили диагноз еще раз.

– Врачи в «скорой» уверяли, что это эпилепсия, – настаивал Шон.

– Мы не знаем наверняка, вдруг они впервые имели дело с судорогами? Врачи считали, что все делают правильно, хотели помочь. Но они ошиблись.

– Давайте-ка еще раз с самого начала. Почему мой первый врач решил, что у меня эпилепсия? Почему вы не обращаете внимания на отклонения ЭЭГ? И почему лекарства от эпилепсии помогают?

Я терпеливо повторила свои аргументы. Позднее я пересказала наш разговор психотерапевту.

– Ничего удивительного, – сказал он. – Шон очень гордится своей работой, в ней вся его жизнь. Сперва тот случай с обвинением чуть все не разрушил. Теперь то же самое делаете вы.

С тех пор Шон еще трижды попадал в больницу. Всякий раз ему назначали бесполезные препараты. Мы изредка встречаемся, и наш разговор всегда идет по одному сценарию.

– Ладно, может, те, первые, приступы, были не из-за эпилепсии, однако теперь-то это точно она.

Да, иногда у эпилептиков случаются психогенные припадки. Механизм их появления до конца неясен; лично я считаю, это что-то вроде приобретенного рефлекса. Если всю жизнь мучиться из-за эпилепсии, в любой экстремальной ситуации организм невольно воспроизводит имеющийся опыт. Вот только наоборот не бывает – нельзя заболеть эпилепсией после начала диссоциативных судорог.

– Нет, Шон, вы не правы.

– Нет? Моя жена нашла статью о женщине, больной энцефалитом. Судя по тексту, симптомы те же. Может, есть смысл сдать анализы?

– Энцефалит вызывает эпилептические судороги. Ваши судороги – не эпилептические, мы в этом убедились, когда провели мониторинг. Об энцефалите не может идти и речи.

– А синдром мышечной скованности – слышали о таком? От него мышцы как будто каменеют, со мной во время приступов происходит то же самое.

– Судя по вашим анализам, его тоже нет.

– …Припадки не прекращаются. Мне, наверное, стоит принимать еще какое-нибудь лекарство? Так, на всякий случай.

– Шон, вы не верите, что ваши приступы не из-за эпилепсии?

– Нет, не верю.

Если выбирать между гневом и отрицанием, я предпочитаю первое. Гнев говорит о том, что меня услышали, отрицание – что к моим словам остались глухи. Если механизм заболевания до конца неясен и его нельзя подтвердить результатами тестов, пациент всегда сомневается, у него возникают вопросы, за которые он цепляется в попытках опровергнуть диагноз. С отрицанием бороться сложнее, чем с гневом, и в таком случае шансы на выздоровление стремительно падают. Вполне возможно, что судороги Шона так и не прекратятся, а то и вовсе сменятся новыми симптомами уже другой болезни.

5. Ивонна

Выслушай это, народ глупый и неразумный, у которого есть глаза, а не видит, у которого есть уши, а не слышит.

Иер. 5:21.

Есть один психологический тест на селективное внимание – «Невидимая горилла». Зрителям предлагают посмотреть видео, где шесть человек, разделенных на две команды – одна в черном, вторая в белом, – передают друг другу баскетбольные мячи. Нужно сосредоточиться и посчитать, сколько пасов делают игроки в белых футболках. Зрители заинтригованы, им хочется победить, поэтому они внимательно глядят на экран. В ответ на вопрос ведущего раздается единогласное:

– Пятнадцать!

Зрители торжествуют, они уверены в своей правоте.

– А кто видел гориллу? – вдруг спрашивает ведущий.

В зале поднимается несколько рук, все прочие недоумевают. Какая еще горилла? О чем он говорит?

Ведущий снова запускает видео. Теперь зрители не считают пасы, они следят за происходящим. Вот игроки скачут и ловко передают друг другу мячи, и тут среди них появляется человек в костюме гориллы. Он не прячется, не бежит. Встает посреди сцены, бьет кулаками в грудь и так же не спеша уходит. Те, кто не заметил его в первый раз, не верят глазам.

– Это другой ролик! – возмущается какая-то женщина.

Нет, ролик тот же самый. Просто аудитория видела лишь то, что хотела видеть, а все остальное проходило мимо их сознания.

Ролик с невидимой гориллой напомнил мне о женщине, которую я знала много лет назад.

Ивонну я встретила в самом начале своей карьеры, когда я только закончила медицинский колледж в Дублине. Мне еще предстояло многому научиться. Например, тому, что психосоматическая болезнь – это война, которая объединяет врачей и пациентов. И первый урок дала мне Ивонна.