Читать книгу "Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский"

Весной 1904 года Гумилев на концерте в Павловске (одном из знаменитых концертов на вокзале, воспетых впоследствии Мандельштамом) познакомился и подружился с братом Анны. Срезневская полагала, что сделал он это, исключительно чтобы получить доступ в дом своей возлюбленной. Но Андрей Андреевич Горенко (1886–1920), латинист, блестяще образованный юноша, хорошо знавший и понимавший поэзию — от античной до модернистской, был одним из немногих царскоселов, с которыми Гумилев мог говорить на одном языке. Андрей Горенко, кстати, должен был стать его секундантом на дуэли с Вульфиусом.

Андрей Горенко, 1900-е

На Пасху 1904 года Гумилевы давали бал, на который была приглашена и Аня Горенко — вероятно, вместе с родителями и братом. Примерно в это же время сам Гумилев начинает бывать в доме Шухардиной на Широкой улице, на углу Безымянного переулка. Квартиру внизу занимали Тюльпановы, верхний этаж — Горенко. Место — в двух шагах от вокзала; это было важно: отцы обеих девочек каждый день ездили на службу в Петербург. При доме был большой сад — забор его тянулся вдоль переулка, параллельно железнодорожной линии; на другой стороне переулка находилось здание Уездной земской управы, а дальше — провиантский магазин; чуть левее, в конце Оранжерейной улицы, располагалась бойня, а там уж Царское Село кончалось. Сейчас переулка нет: его место занимает большая вокзальная площадь. Старый вокзал, построенный при Николае II, сгорел в войну — на его месте выстроен новый, образец «сталинского ампира».

Ахматова считала, что знаменитые строки Гумилева:

А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон… —

относятся именно к дому Шухардиной. И конечно, именно он описывается в строках самой Ахматовой («Царскосельская ода», 1961):

Здесь не древние клады, А дощатый забор, Интендантские склады И извозчичий двор.

Эти деревянные привокзальные улочки, такие, казалось, далекие от находящихся по соседству парадных царскосельских парков и великокняжеских особняков, не случайно ассоциировались в сознании Ахматовой не то с глубинными, древними, среднерусскими «Темником и Шуей», не то с Витебском Шагала.

Дом деревянный, темно-зеленый, с неполным вторым этажом… В полуподвале мелкая лавочка с резким звонком в двери и незабываемым запахом такого рода заведений. С другой стороны (тоже на Безымянном), тоже в полуподвале, мастерская сапожника, на вывеске — сапог и надпись: «Сапожник Б. Неволин». Летом в низком открытом окне был виден сам Б. Неволин за работой. Он в зеленом переднике, с мертвенно-бледным, отекшим лицом пьяницы… Все это могло быть превосходным кадром современной кинокартины (Ахматова, «Pro domo sua»).

Гумилев сюда был вхож прежде всего как приятель Андрея Горенко. «Я была в таком возрасте, — вспоминала в разговоре с Лукницким Анна Андреевна, — что не могла иметь собственных знакомых — так считалось». Горенко-отец, Андрей Антонович, крепкий жизнелюбивый моряк, не слишком привечал юного «декадента». Дочь он воспитывал очень строго и не пускал ее даже на каток (работавший по пятницам) и на «журфиксы» (на деле «скромные студенческие вечеринки: пили чай с пряниками, болтали») к старшей сестре Инне и ее мужу филологу Сергею Штейну. Тем не менее Анна бывала и там и там — мать отпускала ее, когда отца не было дома. Штейн оставался ее другом и конфидентом и после того, как Инна, совсем юной, умерла. В начале 1905-го Валентин Анненский (Кривич) женился на сестре Штейна, и с этого времени вечеринки проходили в его квартире — в здании гимназии. Тот же «чай с пряниками» у Анненских подавал лакей в белых перчатках. Сын жил рядом с отцом, но отдельно от него, и едва ли Иннокентий Федорович удостаивал «журфиксы» своим посещением. (Известна лишь его фраза в связи с женитьбой Сергея Штейна на старшей из сестер Горенко: «Я бы выбрал младшую».) Так или иначе, цепочка, отделявшая нерадивого гимназиста от директора, становилась все короче.

Впрочем, в тот момент Гумилева, вероятно, больше заботили отношения с Анной Горенко. По Лукницкому, они (кроме домов Штейнов и Анненских) ходили на гастрольные выступления Айседоры Дункан, участвовали в неком любительском спектакле в клубе на Широкой улице и даже в спиритических сеансах у Бернса Мейера. Спиритизм был в большой моде еще с 1880-х годов — когда Толстой высмеял его в «Плодах просвещения». Эта «прикладная магия» комфортно соединяла позитивистский дух второй половины XIX века и тягу к неведомому, характерную для новой эпохи. «Спиритические силы со временем будут изучены и, может быть, даже найдут применение в технике, подобно пару и электричеству», — говорил Брюсов юному Ходасевичу. Трудно сказать, что имелось в виду: не повозки же, запряженные духами? Редактор «Весов» не только сам был завсегдатаем медиумических сеансов, но и писал страстные статьи в защиту спиритической практики в журнале «Ребус». В бормотании медиумов он склонен был слышать «разумные духовные сообщения из иной области бытия».

Как указывает Р. Д. Тименчик[31], Гумилев попросил Дешевова расписать стены его комнаты видами «подводного царства». Анна была изображена в виде русалки — должно быть, не очень удачно: очевидец (Лев Аренс) принял ее за «водяного».

Один эпизод отношений Анны Горенко и Гумилева, относящийся к той поре, зафиксирован в мемуарах поэта Всеволода Рождественского, сына царскосельского священника (и законоучителя в мужской гимназии) и брата Платона Рождественского, одноклассника Гумилева. Обо всем, относящемся к юности Гумилева, Рождественский (родившийся, как и Голлербах, в 1895 году) говорит понаслышке и с неточностями в деталях. Тем не менее в данном случае он ссылается на свою старшую сестру — и то, что он рассказывает, похоже на правду.

Был день рождения Ани, в доме собрались ее юные приятельницы и приятели — и все с подарками и цветами. Несколько запоздав… явился расфранченный Коля с таким же пышным букетом. Мать Ани, Инна Эразмовна… сказала не без иронии: «Ну вот и Коля, и уже седьмой букет у нас на столе. Ставьте его сюда в дополнение к остальным!» Коля обидчиво вспыхнул, но, не сказав ни слова, присоединил свой букет к уже стоявшим. Некоторое время он сидел молча, а потом вдруг исчез… Через полчаса Коля появляется с таким же пышным букетом. «Как мило, Коля, с Вашей стороны осчастливить нас и восьмым букетом!» — рассмеялась И. Э. «Простите, — холодно отчеканил Коля, — это — не восьмой букет, это — цветы императрицы!» Оказывается, он перелез через дворцовую решетку «Собственного сада» и опустошил значительную часть клумбы под самыми окнами флигеля Вдовствующей.

Обстоятельство, заставляющее все же усомниться в этом эпизоде (сам Рождественский подчеркивает его легендарность), — топографическое. «Собственный садик» (огороженная и закрытая для посещения часть Екатерининского парка) находился от дома Шухардиной на расстоянии по меньшей мере получаса хода в одну сторону. Тем не менее символическая нагрузка этой, пусть апокрифической, истории огромна.