Читать книгу "Ритуал - Адам Нэвилл"

Их жалкий лагерь оказался в лучшем за последние несколько часов месте. Здесь они были защищены от холодного ветра, который мог проникать в сумерках сквозь деревья, а под ногами была более-менее ровная, после расчистки от кустарника, почва. Когда установили палатки, Хатч приступил к подготовке печи и сбору ингредиентов. От усталости никто не мог разговаривать. Они даже не смотрели друг на друга.

Люк выбился из сил. Болели ноги, жгло ягодицы. Интересно, какое расстояние смог бы он преодолеть в одиночку? Как минимум, в два раза большее, чем они прошли группой. Может, даже нашел бы опушку леса. Кто знает? Стоило им удалиться от той жуткой церкви, как ему захотелось избавиться от остальных. Каждая секунда переносимых с тех пор страданий подпитывала обиду на Фила и Дома из-за их медлительности. Из-за того, что своей физической неподготовленностью к походу они подвергали риску всех. И в нем продолжала кипеть злость на Хатча, принявшего опрометчивое решение срезать путь. Больше всего винить он должен был самого себя, но он переводил свою злость на других. И он знал это. Срезать путь было против его инстинктов. Как и их утреннее решение продолжить движение по тропе на запад, в неизведанные земли. Оба эти маршрута были неправильными. Он знал это, но пошел за остальными, не выразив достаточных возражений. Почему? То же самое с их вчерашним вторжением в чужую лачугу. Он участвовал в этом вопреки своим инстинктам. И посмотрите, что случилось. Той ночью они растеряли всю энергию и способность к сопротивлению. Что-то страшное произошло с каждым, нечто, что впоследствии они могли списать на воздействие среды или усталость. Но те сны не были случайными.

Люк хотел избавиться от всего и ото всех. Завтра он уйдет. Пойдет за помощью, на свой страх и риск. Он принял это решение ранее, вечером. И когда он отвел Хатча в сторонку и шепнул об этом, старый друг лишь кивнул в знак согласия. Не проявив ни обычного энтузиазма по поводу новой стратегии, ни высказав ни единого возражения. Просто медленно кивнул головой. Смотревшие из грязных глазниц глаза Хатча казались постаревшими и какими-то тусклыми.

Они в полной заднице. У них реальные проблемы. Этот день был пустой тратой времени. Продукты закончились, а Фил с Домом лишились остатков сил. Поход превратился в борьбу за выживание. Это почувствовалось в течение дня. Может быть, утром. Это выражалось во всем, а не в чем-то конкретно. И только сейчас, когда они перестали шататься по кустам, Хатч наконец понял всю серьезность ситуации. Осознание этого факта тяготило Люка. Но, по крайней мере, оно успокоило водоворот мыслей в его голове и убедило в правильности собственного выбора, который утром вызвал у всех такое возбуждение.

Теперь не было ни выбора, ни споров. Кто-то должен идти за помощью. Тот, кто больше к этому готов. Он или Хатч. А второй останется со страдающими от изнеможения и избыточного веса Филом и Домом. К тому же у Фила ужасные волдыри, а у Дома – распухшее колено. Хатча не радовал такой расклад, но он был обусловлен стычкой Люка и Дома.

Люк уйдет на рассвете. На юг, со вторым компасом. Поспав нескольких часов. Он ждал этого с нетерпением, несмотря на риск. Он не мог позволить себе задумываться о таких ловушках, как бездна одиночества, внезапно разверзшаяся и грозящая поглотить. Ему просто придется идти через это безумие, страх и ужас, ни на что не отвлекаясь. Но прежде чем покинуть остальных, он хотел кое-что уладить.

– Дом?

В недрах палатки он видел, как Дом лежит в тишине, подложив рюкзак под больную ногу. Никакого ответа.

Хатч поднял голову и, хмуро посмотрев на Люка, покачал головой.

– Не сейчас, – беззвучно произнес он.

Люк кивнул и вздохнул. Затем посмотрел на темную крышу из древесных ветвей и тяжелых мокрых листьев, под которой они расположились. Отдельные ветви и сучья объединились в чернильно-черный полог, сквозь щели в котором проглядывали крошечные фрагменты бледного неба. Люку на лицо упали мелкие брызги. По земле размеренно стучали тяжелые дождевые капли. Вода всегда находила к ним путь.

– Все готово, парни, – объявил Хатч.

Фигуры в палатках зашевелились. Дом застонал, потом высунул руку из-под навеса. В ней была металлическая миска.

– И не скупись на сосиски. Даже если они со вкусом мошонки.

Хатч ухмыльнулся.

– Мне пришлось кое-что добавить в соус для густоты.

У Люка не было сил смеяться.

Фил включил в палатке фонарик, чтобы найти посуду.

– Потом запьем кофе.

Рот Люка наполнился слюной. Несмотря на сухое молоко, которое никогда полностью не растворялось, и пакетики сахара, спертые из хостела в Кируне, одна мысль о кофе вызывала у него ребяческую радость.

Они ели быстро и шумно, чуть не рыдая над тарелками, и как голодные кошки слизывали с них остатки жидкости. Кастрюли были грязными с вчерашнего вечера, засохшие остатки пищи чувствовались на языке.

– Пожалуй, это лучшая еда, которую я когда-либо ел, – сказал Хатч, когда все закончили. Тон его голоса был легче и теплее, чем днем.

Люк хотел сказать, что не стоит упускать из виду простые вещи, которые на самом деле имеют значение. Но передумал. Он сомневался, что кому-то в лагере еще интересно то, что он думает. Сейчас рядом с ним все испытывали неловкость. Он чувствовал это всякий раз, когда пытался заговорить после стычки. Интуитивно ощущал исходившее от старых друзей напряжение во время расчистки площадки для лагеря и установки палаток. Обе задачи выполнил большей частью он, но его усилия остались незамеченными. Вновь появившееся беспокойство, что его превращают в изгоя, перерастало в раздражение.

Он закурил сигарету и задумался о том, почему стал крайним с момента их встречи в Лондоне шесть дней назад. Шесть дней? Казалось, прошло гораздо больше времени. Он заглянул в пачку и прищурился. Осталось всего восемь сигарет, а потом он залезет в неприкосновенный запас табака для самокруток: 12,5 грамм «Драма». Без табака он сойдет с ума. Готов в любое время променять еду на сигареты.

Он занервничал и вздохнул. Что-то и вправду случилось с ним к тридцати годам. Что-то, отдалившее его от других людей. Не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как переглядывались окружающие, стоило ему открыть рот. Как ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал. Он нигде подолгу не задерживался и переходил на новую работу, тоже не приносившую удовлетворения. Его все реже куда-либо приглашали, а когда стукнуло тридцать два, и вовсе перестали. Лишь слабые и незащищенные женщины, казалось, чувствовали себя комфортно в его компании, хотя питали к нему слабый интерес, разве что находили поддержку. К тридцати четырем он был одинок. Одинок по-настоящему.

Еще в Лондоне и Стокгольме, перед походом, пока он не стал общаться с одним Хатчем, попытки заговорить с коллективом рассматривались как неуместные комментарии либо просто игнорировались. Никто даже не пытался поддержать выдвигаемые им предложения. Чаще всего ответом было молчание, а затем остальные трое возвращались к своей дружеской беседе. Он мешал им. С самого начала похода над ним, в лучшем случае, подшучивали.