Читать книгу "Любовь к человеку-ветру - Светлана Лубенец"

– А черт его знает! – резко ответил Виктор. – У нее полно поклонников, а она от каждого нос воротит. Я ей говорю: «Останешься, Машка, одна-одинешенька! Всех хороших парней расхватают!»

– А она? – с большим интересом спросил Павловский.

– А что она! Смеется! Говорит, что уж Лешка точно никуда не денется.

– Лешка – это кто?

– Одноклассник. Делал ей предложение уже раз пять.

– А она?

– А она, как видишь, все со мной да со мной! Дурища! При такой-то красоте и останется старой девой! Уж двадцать пять давно разменяла!

– А этот Лешка, он… – Павловский никак не мог сообразить, что спросить про этого парня, потому что горло уже перекрыла чудовищной силы ревность. Он не мог этого сказать Витьке, но уже точно знал, что Маши этому Лешке не видать как собственных ушей.

– Да хороший парень! Раньше часто приходил к нам в гости, а потом, видно, гордость в нем оскорбленная взыграла. Что-то давно не забегал. Может, уж не выдержал и женился, не знаю…

– А что Маша говорит? – допытывался Павловский, потому что по части Машиных амурных дел он должен был знать все.

– А ничего… Ей бы только смеяться. Говорит, раз не приходит, значит, разлюбил. А я ей: «Позвонила бы ему сама, узнала бы, как житье-бытье. Не чужой ведь человек: одноклассник, друг хороший…» А она: «Мол, сопливые мальчишки меня не интересуют». И еще, знаешь, что, дуреха, сказала?

– Что? – Александр Григорьевич весь превратился в слух.

– Сначала долго хохотала, а потом объявила, что, если было бы можно, она вышла бы замуж за меня.

– Да ну… – Павловский оторопел.

– Ну не за меня, конечно! Челюсть-то подними! – тоже рассмеялся Задорожный. – За такого, как я. Говорит, что ее привлекают уже состоявшиеся, зрелые мужчины. Я ее спрашиваю: «Заришься на то, что они уже успели в жизни достигнуть и поднакопить?» А она отвечает, что ей плевать на все материальное. Ровесники, по ее мнению, глупы, инфантильны, а потому невероятно скучны. Так-то вот!

Все, что сказал Витька, Александру Григорьевичу очень понравилось. Он догадался, что у него есть шанс на Машину благосклонность. И не маленький. Он стал бывать у Задорожных чаще и в конце концов понял, что сам интересует дочь друга ничуть не в меньшей степени, чем она его. Но как со всем этим быть, Павловский придумать не мог. Витька его размажет по стене, если вдруг заметит их с Машей переглядки, и будет трижды прав. К живущей где-то в неизвестности Туське Александр Григорьевич не испытывал почти никаких отцовских чувств, но удавил бы любого старого козла, который посмел бы приблизиться к дочери. Козлам – козлицы, молодицам из хороших семей – молодцы. Исходя из этого, молодица Маша никак не подходила для такого прожженного бабника и старого козла, каким был он, Павловский. Но именно эта кажущаяся невозможность связи с дочерью друга распаляла Александра Григорьевича все больше и больше. В своих козлиных снах он уже давно спал с Машей, а потому ему вовсе не хотелось за ней ухаживать. Она была нужна ему сразу обнаженной и распростертой на любой более или менее горизонтальной плоскости. Тех женщин, которых хотел, Павловский добивался обычно любой ценой. И наверняка получил бы Машу в собственное владение довольно скоро, если бы общественность страны не восстала вдруг против «одноруких бандитов» и не потребовала бы их ссылки в особые резервации.

Понятное дело, что убирать из городов все казино и игорные залы, из которых в городскую казну лились золотые реки, никто не собирался. Во всяком случае, в обозримом будущем. Но вот «столбы» предписали удалить с улиц, из магазинов и бань в строго определенные сроки. У Павловского от навалившихся проблем так пухла голова, что было не до Маши. От надолго «уехал» от Задорожных в «очередную длительную командировку». Равиль, который в свое время продал Александру Григорьевичу «столбы», предлагал ему долю в своем казино «Опал». Казино разрослось, расцвело и до того неприлично разбогатело, что Равилю срочно потребовался компаньон. Павловский от компаньонства отказался. Ему не улыбалось «сидеть» на таких деньжищах и дрожать, как бы их не умыкнули особо ловкие и бесстрашные люди. Он хотел спать спокойно и по-прежнему снимать с небольшого бизнеса лишь пенки и сливки, ни за что особенно не отвечая.

Александр Григорьевич никак не мог понять, почему Равиль с ним как-то по-особому возится, но не стал долго разрабатывать в мозгу эту тему, когда получил от него очередной совет – перекупить у одного человечка небольшой зальчик все для тех же «одноруких бандитов» на окраине города. В такие залы ставить «столбы» как раз разрешалось.

Павловский зальчик перекупил. Он нисколько не сомневался, что его особые клиенты, которые с азартом совали монетки в автоматы в подземном переходе и бане, непременно приедут и сюда, на конечную остановку одного из городских троллейбусов. Разве проезд из центра на окраину – препятствие для гэмблинов[4](как называл их Павловский), сбрендивших на почве игры. Кроме того, дальновидный Александр Григорьевич распорядился, чтобы проигравшихся вдрызг чинно выводили из зала под белы руки и вежливо сажали на троллейбус с оплатой проезда за счет заведения. И народная тропа к зальчику Павловского не зарастала.

Когда все более-менее опять утряслось и устаканилось, Павловский вспомнил о Маше, и у него так сильно скрутило внутренности, что он понял: увидеть ее надо немедленно. Он уже собирался явиться к Задорожным без всякого повода, когда вдруг получил нарядное приглашение на празднование Витькиного пятидесятилетия. Собственное он отпраздновал без шума и пыли в постели с одной из любовниц, а про Витькино, разумеется, и не вспомнил бы никогда, если бы не вовремя подоспевшее приглашение.

Павловский ехал к другу на пятидесятилетие, которое его нисколько не интересовало, и думал только о Маше. Подарком он даже и не подумал заморачиваться. По дороге купил в одном из универсамов самый дорогой коньяк из тех, которые имелись в наличии, и посчитал дело решенным.

Его посадили прямо напротив Витькиной дочери, и он не мог ни на что смотреть, кроме как на ее дивно созревшее тело, которое, как ему казалось, готово было разорвать нарядное платье. Александру Григорьевичу пришлось сказать приличествующий обстоятельствам тост, и он, кажется, даже удачно сострил, продолжая смотреть на Машины блистающие плечи, которые так соблазнительно обнажал декольтированный туалет. Павловский не мог есть и даже не допил до конца то, что ему налили в фужер. Он и не понял, что именно налили.

Похоже, что Маша находилась в сходном состоянии, потому что глаза ее очень призывно блестели, пальцы беспорядочно перекладывали с места на место столовые приборы, а грудь так волновалась, что декольте и в самом деле грозило как-нибудь непристойно увеличиться.

Павловский испугался, когда Маша вдруг резко встала и вышла из комнаты. Он почему-то подумал, что она решила сбежать от его неприлично раздевающего взгляда. Он рванул за ней, чтобы извиниться… или не извиниться… Он и сам толком не знал, зачем.