Читать книгу "Астрид и Вероника - Линда Олссон"

У меня внезапно обострились все чувства. Я словно собирала мельчайшие подробности и наблюдения, копя их на будущее. Потому что я уезжала. Повинуясь прихоти, я уезжала на край света, к тому человеку, которого едва знала. Уезжала, чтобы вновь обрести способность смеяться.

Вечером мы отправились в «Бла Портен» — Йохан заранее заказал столик. В ресторане на столах горели свечи, и меню ничуть не изменилось. У Йохана волосы промокли от снега. Пришел он, нагруженный пакетами из магазинов, и задвинул их под стол. Мы заказали бутылку красного вина. Йохан сидел напротив меня, потирая руки, и я вспомнила — у него всегда мерзнут пальцы.

«Руки замерзли», — смущенно признался он, улыбнулся и подышал на них. Я всматривалась в лицо Йохана, как недавно — в уличные подробности, чтобы и его запомнить на будущее. Серые глаза с невероятно яркими белками, даже голубоватыми. Изогнутые светлые ресницы, прямой длинный нос, тонкие белокурые волосы, которые скоро поредеют. Мне вдруг подумалось, что мы, должно быть, со стороны выглядим счастливой и дружной четой, которая пришла в ресторан посидеть за предпраздничным ужином. Влюбленной парой, которой вместе хорошо и уютно.

За едой мы беседовали. В теплом свете свечей можно было на некоторое время забыть о промозглом мире снаружи. Но вот мы заказали кофе со взбитыми сливками, и миг объяснения надвинулся неотвратимо.

Когда я сообщила Йохану, что уезжаю, то поняла: никогда и никому больше не хочу причинять такую боль. Может, виноват был зыбкий свет, но Йохан мгновенно помертвел. Он сидел в оцепенении, молча, широко распахнув глаза. Только руки его шевелились — стискивались и разжимались пальцы. Потом по лицу Йохана покатились слезы, закапали на эти стиснутые пальцы. Он даже не утирал глаза. Я не знала, что и сказать, и мы сидели молча, а публика за соседними столами беззаботно ела, смеялась и болтала. Словно ничего и не изменилось. Наконец Йохан сказал: «Прости, я сейчас» — и ушел в туалет. Я расплатилась по счету и подождала его у выхода, взяв все пакеты.

Обратно мы поехали на такси. Дома выпили виски — в молчании, обменявшись едва ли несколькими словами.

— Наверно, мне лучше завтра не ехать с тобой на остров к твоей маме, — сказала я.

Йохан ничего не ответил. Потом бросил:

— Давай завтра решим, — и ушел на кухню.

Но утром ничего не изменилось, мы оба приняли решение. Оба знали, что я с ним не еду. Йохан принялся паковать вещи.

— Я провожу тебя до парома, — предложила я.

Он даже не обернулся, но попросил меня вызвать такси.

Снегопад перестал еще ночью, но расчистить улицы не успели. Город будто обложили толстым слоем белой ваты, приглушавшей все звуки. Мы стояли на пирсе перед Гранд-отелем, по щиколотку в снегу, и ждали, пока откроются ворота на трап к парому. Вставало солнце, и лучи его падали на старые здания вдоль Скеппсброн на противоположном берегу. Йохан сжимал пакеты с подарками, потому что поставить их было некуда. Когда ворота распахнулись, он обнял меня, и пакеты легонько стукнули меня по спине.

— С Новым годом, с Рождеством, Вероника, — шепнул Йохан мне на ухо. Потом отступил на шаг, глядя себе под ноги — на пятачок снега, на расстояние между нами. — Я ошибся, Вероника, понял, что ошибся. — Йохан поднял глаза. — Радоваться только сегодняшнему дню с тобой — этого мне мало. Мне было нужно и будущее. — Он пошел на паром и больше не оглядывался.

Глава 19

Память для печали нам дана,

Коль покоя хочешь, всё забудь![23]

Астрид не шелохнулась. Дышала она легко и ровно. Где-то на подоконнике жужжали упорные мухи, и это был единственный звук в полнейшей тишине. Вероника закрыла глаза и докончила:

— Так я покинула Йохана, и для меня он замер в том прощальном мгновении, будто вмерз в прошлое. Я вижу лишь его спину. Лицо мне теперь не представить, не вспомнить.

Она помолчала.

— Забыть любимое лицо, потерять его — это так печально, — тихо откликнулась Астрид. — Казалось бы, вроде и легче, если забудешь лицо, ан нет.

Вероника видела затылок Астрид, седые пряди, рассыпавшиеся по подушке. Захотелось погладить Астрид по голове, но Вероника так и лежала, подсунув руку под щеку.

— Нет, если лицо забываешь, так тебе еще и горше, еще и хуже. — Астрид перевернулась на спину и потеребила пуговицы на своей рубашке. Потом посмотрела на Веронику. — Я забыла лицо дочки. Оно пропало из моей памяти. Описать могла бы до мельчайших подробностей, но видеть — не вижу.

Дальше она рассказывала с закрытыми глазами, и напряжение сошло с ее лица, а на губах заиграло слабое подобие улыбки.

— Волосы у нее были мягкие, а цветом — что твоя медь. Будто солнце на них играло — у матери моей точно такие же были. Уродилась она глазастая, и глаза получились черные и ясные-ясные. Наверно, с возрастом они бы стали зелеными — в мою мать. А как доверчиво дочка смотрела на меня… Я водила пальцем по ее лобику — никогда не встречала ничего нежнее и шелковистее. Когда я ее пеленала, то клала ладонь ей на грудку и на живот, и она заглядывала мне в глаза. Я носила ее, прижав к себе, ручки ее лежали у меня на груди, и казалось, она все еще остается частью меня. Ножки ее брыкали меня так, будто малышка все еще находилась у меня в утробе. — Астрид помолчала. — С тех пор как она появилась на свет, не было дня, чтобы я о ней не думала. Но лица ее я не вижу. Забыла.

Вероника, как и Астрид, перевернулась на спину и сложила руки на животе.

— Расскажите мне о ней, — попросила она. — Хочу увидеть вашу дочку.

Глава 20

С тобой одной о том я говорила,

Что более никто и угадать не в силах.

И на путях-дорогах бесконечных

Была ты одиночеством мне вечным[24].

АСТРИД

Я назвала ее Сарой, в честь мамы. Родилась она здесь, в этой самой комнате. В ту февральскую ночь случился настоящий буран; деревню, дом, дороги — все замело снегом. Я лежала без сна и прислушивалась, как воет ветер, как снег стучит в окно, и знала, что вот-вот родится мое дитя. Под утро ветер стих, взошло солнце. Я смотрела за окно, и мне казалось — мир тоже только что родился. Будто снег и ветер в одну ночь сотворили для моего ребенка новый мир.