Читать книгу "Душевные омуты - Джеймс Холлис"

Но если человек ощущает свою ненужность и отсутствие живого интереса, то усложняется решение стоящей перед ним задачи достижения осознания. Перед каждым из нас стоит вопрос, который поставил Юнг: от решения какой проблемы уклоняется этот человек? В подавляющем большинстве случаев мы избегаем нести ответственность за свою жизнь. В детстве мы хорошо, даже слишком хорошо понимаем свое бессилие; мы интериоризируем образы авторитетных для нас людей и социальные нормы, а позже, став взрослыми и превратившись в «рабочие винтики», мы рабски подчиняемся этим авторитетам и этим нормам. Любая попытка им противоречить вызывает у нас ложное ощущение вины и тревоги. Но ощущение ненужности, потеря привычки направлять свою энергию для достижения духовных целей уводит нас все дальше от нашего истинного Я.

Только точное представление о потере энергии позволит нам определить, где происходит ее расщепление. Потеря энергии является обратимой. Если мы решили исцелить свою душу, то можем вернуть свою энергию и эффективно ее использовать. Мы обязаны взять на себя ответственность за свою жизнь, со всеми ее тяготами и обязательствами перед другими людьми. Ощущение ненужности — это протест души, которая сама лишает нас энергии, так как недовольна тем, как ее использует Эго. Столь серьезную критику бессознательного можно оставить без внимания, но тогда нужно ждать усиления симптомов. Душа не допустит издевательства над собой. Хотя ее ворчание всегда начинается не вовремя, — это по-настоящему дружеское предупреждение, что нам следует изменить свою жизнь. Как только мы попытаемся решить эту задачу, к нам вернется энергия.

Отчаяние: самый мрачный ворон

Отчаяться — значит жить без надежды, без перспективы и без возможности выбора. В иудео-христианской традиции отчаяние — это грех, так как оно посягает на власть Бога, определяет Запредельное, ограничивает Творца. В силу многих причин отчаяние может считаться самым ужасным из всех душевных омутов, ибо из него не видно никакого выхода. Отчаяние сводит на нет даже героический порыв Шелли, который в своей лирической драме «Освобожденный Прометей»[45]призывает «надеяться, пока надежда не создаст из собственных руин то, чем она нас привлекает». То же самое имел в виду английский премьер-министр Бенджамин Дизраэли, хорошо знавший, что такое поражения, предрассудки и потери, когда заметил, что «отчаяние — это вывод, к которому приходят дураки»[46].

Но кто же из нас не испытывал отчаяния, когда кажется, что все внутренние или внешние силы, направленные против нас, намного превышают наши скромные ресурсы, которых не хватает даже на то, чтобы перенести поражение, не говоря уже о том, чтобы сопротивляться? Кто из нас не надеялся на избавление от ощущения поражения, даже ценой своей смерти, лишь бы снялось это ужасное напряжение, эта агония, присущая переживанию неоднозначности? Кто, подобно леммингу[47], не попадал в лапы отчаяния, предпочитая знакомый ужас воображаемому ужасу? Камю в своем эссе «Миф о Сизифе» пришел к выводу, что единственной по-настоящему философской проблемой является самоубийство: быть или не быть — вот в чем вопрос. Поддавшись отчаянию и совершив самоубийство, мы все равно совершаем выбор. Но тогда мы выбираем путь, не позволяющий продолжить жизнь. Продолжать жить, оставшись во власти отчаяния и разрываясь изнутри на части, — это, по крайней мере, означает сохранить возможность решить проблему и как-то продвигаться дальше.

В своей книге «Самоубийство и душа» Джеймс Хиллман утверждает, что даже когда человек испытывает крайнее отчаяние и хочет умереть, в действительности ему не хочется умирать. Наоборот, он надеется на то, что вдруг что-то изменится. Совет, который этот самый мрачный ворон нашептал ему на ухо, состоит в том, что такой решительный поступок разрешит все проблемы, однако на самом деле все, к чему он может привести, — это к концу. Если человек в глубине души может сохранить надежду на трансформацию, — говорит Хиллман, — значит, он сможет ускорить динамику изменений. Иначе он не извлечет никакой ощутимой пользы из мыслей о возможности такого решительного поступка.

Вместе с тем любые слова стоят недорого и безнадежность быстро отвергает любую риторику, на которую способно отчаяние, и опровергает любой его аргумент. Любая альтернатива превращается в бумажного солдатика, который легко опрокидывается под напором неопровержимой логики. Отчаяние тавтологично[48]; оно задает вопросы и умоляет об ответе, оно ищет и очень редко находит выход из замкнутого круга безнадежности.

Можно вспомнить о безмолвии отчаяния, о котором говорится в стихотворении Джерарда Мэнли Хопкинса «Мертвая тишина», написанном в 1885 г. Хопкинс был иезуитом; он вел обычную жизнь монаха, проводил богослужения и одновременно испытывал мучительные страдания. Он написал это стихотворение, потому что должен был его написать, стремясь исповедаться перед самим собой, так как нуждался в психологическом пространстве, где бы он мог погрузиться в свой душевный омут. Его эстетическая чувствительность, его виртуозное владение словом и уникальный литературный стиль сделали его одним из предвестников модернистской литературы, хотя в то время очень мало людей читали его стихотворения и понимали происходящую в нем внутреннюю борьбу. Многие его стихотворения, в частности, «Мертвую тишину», сегодня называют «сонетами ужасов», ибо в них показано все самое темное, что есть в человеческой душе:

Нет, мертвая тишина Отчаянья, в честь тебя не будет пира;

Не расплетай нити человеческих судеб — они могут быть

слабыми —

Внутри у меня, или же я, утомившись, вскричу:

Больше я не могу.

Я могу;

Все же что-то могу: надеяться, желать наступления дня,

решать не сводить счеты с жизнью.

Но! Какой ты ужасный, зачем на меня ты обрушил

Скалу своей правой ноги, сокрушившую мир? зачем эти

львиные кости, что напротив меня? зачем

Ты смотришь своим мрачным ненасытным взором на мои

кровавые кости?

Почему наслаждаешься ты

буйством своим, превратив меня в груду обломков;