Читать книгу "Фирменные люди - Юлия Любимова"

Но самым неприятным в его облике были глаза. Крошечные и вечно бегающие, они походили на две бездушные кнопки, воткнутые в огромный пирог, на дырки на новых колготках. Дополнял картину нервный тик – как только препод начинал психовать, у него тут же начинала нервно дергаться щека.

Вся школа, включая некоторых продвинутых учителей, звала его Пастиком из-за особенных приемов ведения урока. Основные положения Пастик рисовал на ладонях и, давая новый материал (обычно сбивчиво и неинтересно), всегда украдкой смотрел на свои руки, думая, что никто этого не замечает. Хотя даже с последнего ряда было заметно, что его ладони исписаны мелким почерком.

Пастик любил начинать урок со слов «Мы, литераторы...» или «Мы, учителя словесности...», но бдительности никогда не терял. Как только с по–следних рядов класса слышалось «хи-хи» или Пастик замечал, что кто-то передает друг другу записки, он швырял книгу и с искаженным лицом, топоча, как злой гном, несся между рядами, чтобы наказать беднягу.

Чаще всего он норовил врезать по спине провинившегося своей длинной деревянной указкой. Ребята говорили, что это больно, хотя синяков не оставалось.

У этого учителя словесности был замечательный лексикон: мальчишек он называл мерзавцами и негодяями, а девочкам кричал: «Закрой пасть!» Правда, к девочкам он не прикасался, но никогда не называл по имени, а строго фамильярно отчитывал, что в принципе тоже было грубо и унизительно.

Когда устных замечаний набиралось больше трех, Пастик зеленел лицом и рявкал: «Давай дневник!» Слово «Замечание» в школьном дневнике писал каллиграфическим почерком и очень старался. Иногда он делал это по десять раз за урок, решая какие-то свои психологические проблемы и мучаясь комплексами.

Прежде чем стать учителем, Пастик проработал много лет школьным сторожем и получил диплом заочно. Он шел осознанно и целеустремленно к безграничной власти над детьми. И был бы счастлив, если бы ученики боялись и уважали его, но вызывал как раз обратную реакцию.

Странно, но среди учителей у Пастика была хорошая репутация. По субботам он вел «Клуб книголюбов» и часто перед нами хвастался, что открытым голосованием его выбрали председателем. К началу очередного заседания Пастик сдвигал в нашем классе столы буквой «П», а иногда даже просил нас помочь, пока он приготовит чай и разложит пироги с брусникой по тарелкам.

Народу собиралось много. Обычно приходили все учителя. Пастик, вдохновенно подвывая, декламировал стихи, а женщины пили чай и шептались: «Какой умница, такой организатор! Душка! Не пьет, не курит... Да, вы что!».

Пастик застенчиво улыбался и благодарил всех за внимание.

После заседания клуба остатки пирогов прятались в шкаф с учебниками, из-за чего в классе завелась уйма тараканов. Рыжие твари вели себя нахально и разгуливали по партам во время уроков, как у себя дома. Наших хулиганов это радовало, потому что теперь Пастика можно было вывести из себя еще быстрее. Мальчишки подкладывали ему мерзких тварей в портфель или в журнал с оценками. Пастик морщился, скидывая брезгливым движением пришельца на пол, и демонстративно замолкал – глаза его гасли, губы поджимались. Он, конечно, знал, что тараканы – это наша работа, хотя на деле получалось, что насекомое пришло к нему в гости само. И наказывать было некого. Наши мальчишки даже придумали что-то вроде суперигры – кто осмелится бросить таракана Пастику на лысину, тот будет круче остальных. Но открыто воевать с учителем никто не хотел.

Девчонкам достаточно было просто заметить рыжие усы, и они тут же начинали дико визжать. А если кто-нибудь из отпетых хулиганов бросал таракана в нашу сторону, то начиналось настоящее шоу.

Когда весть о душераздирающих криках, несущихся из нашего класса с завидным постоянством, дошла до завуча, тот решил собрать родителей.

Однако Пастик отперся и все свалил на учеников, что это, мол, родители не научили нас правильно мыть полы, и мы оставляем мокрые разводы. Тараканы обожают пить, оттого так дружно и размножаются.

Из-за этой «тараканьей войны» в школу мы шли по утрам как на каторгу. Так продолжалось два года – четвертый и пятый класс. Потом стараниями родителей нам дали другого классного руководителя. Мы не поинтересовались, что будет с беднягой Пастиком, просто все свободно вздохнули. Хуже и противнее него мог быть только Франкенштейн.

Через несколько лет после окончания школы, побывав на школьном вечере, я с грустью наблюдала все тот же надоевший до чертей советский формат – выходящих рядами, как на допрос, выпускников, развешенные по стенкам надувные шары и учительниц в белых кружевных кофточках и строгих, но уже измятых юбках из дешевого материала.

Одни вышедшие на авансцену выпускники гордо рассказывали, что женаты и имеют свой бизнес, другие, веселя шумный зал, путались в цифрах, пытаясь подсчитать количество собственных детей, а некоторым сказать было нечего, и, сконфузившись, они передавали микрофон другим.

Тогда я узнала, что Пастика наконец дисквалифицировали или, проще говоря, выперли. Эта новость не могла оставить равнодушной бывших учеников – все мы возбужденно пересказывали ее друг другу. Кто-то предложил:

– А почему нельзя было начать встречу выпускников нашего класса с этого заявления? А что? Выходит молоденькая директриса и ясным голоском, не скрывая волнения, ведь она и сама когда-то училась здесь, говорит: «Прошло двадцать лет! Должно было пройти целых двадцать (пауза) лет – и мы это сделали!.. (Длинная пауза.) Мы уволили Пастика... Выперли его к чертям собачьим!» Представляете, какие будут аплодисменты?

Мы дружно захлопали.

Вот если бы так можно было разобраться и у нас на фирме...

Глава 3

Я продолжала встречаться с Артемом. Мы, что называется, приглядывались и, как мне казалось, нравились друг другу, но если разобраться, дружбой наши отношения нельзя было назвать.

Иногда я получала по электронке от него послания, порой он названивал по несколько раз в день и долго и подробно рассказывал о своих бывших возлюбленных, считая, видимо, что мне это очень интересно. Он ныл часами, давая понять, что опустошен расставаниями и изменами и боится нового разочарования.

Слушая его, я приходила к выводу, что мой приятель – настоящий бабник, в самом прямом смысле этого слова. Он все время находился в поиске – встречался, очаровывался, завоевывал, разочаровывался... Ну как тут бедняге было не опустошиться душевно? Бабник – это диагноз.

Артем с упоением и азартом охотился не только за сладостным сиюминутным наслаждением, но и за интересным, а порой и нужным общением, ловил на себе восхищенные взгляды, получал комплименты, влюблял в себя, разбивал сердца несчаст–ным, а потом быстренько сматывался. Он вечно любовался собой и требовал восхищения от окружающих.

В его синих, доверчиво распахнутых и незамутненных душевными муками глазах я читала томительное ожидание чуда, словно он вот-вот должен был получить сказочное наследство и разбогатеть.