Читать книгу "Сорок роз - Томас Хюрлиман"

Папá вернулся в начале второго.

— Как я погляжу, — сказал он, посасывая сигару, — ты уже все упаковала.

— Но ты ведь этого хотел? Или нет?

— С чего ты взяла?

— Думаю, ты намеренно подарил мне чемоданчик.

— Верно, — согласился он. — Не без того.

— На средней палубе мужчины и женщины помещаются отдельно, как говорит стюард.

— Кто?

— Ах, один из официантов.

— Деточка, — сказал папá, — деточка, я не знаю, как тебе объяснить…

— Папá, с сегодняшнего дня я взрослая. Путешествие на средней палубе меня ничуть не обременит. В первом классе, особенно for the captain’s dinner,[27]нам бы все равно потребовался другой гардероб — фрак для тебя, вечернее платье для меня, а в буше, — с улыбкой продолжала она, — мы будем вечерами сидеть на веранде и пить коктейли на сон грядущий. Глоток джина, по словам тетушек, лучшее лекарство от гемоглобурийной лихорадки. Вместе мы все одолеем. Видишь? Ногти у меня короткие, как полагается пианистам. Так что я вполне могу взяться за работу. Если хочешь, позабочусь о плантации, буду присматривать за чернокожей прислугой. Воскресными вечерами станем посещать клуб. Там наверняка найдутся и белые, франкоязычные бельгийцы, но ты не бойся, их предложения я конечно же отклоню. Останусь с тобой, дорогой папá. Никогда не брошу тебя одного…

Неожиданно дверь распахнулась, на пороге, громко восклицая, точно оперная певица, и прижимая ко лбу тыльную сторону левой руки, возникла Серафина. Она совершенно выбилась из сил и привела с собой двух коридорных, которым надлежало доставить багаж на stazione maritime.[28]

— Стоп! — вскричала Серафина. — Чемоданчик оставьте, она сама его понесет, заберите только это дедовское чудовище.

Парни подхватили чемодан и под громкую брань Серафины поволокли его прочь из комнаты.

— Ladri![29]— кричала хозяйка им вдогонку. — Ленивое отродье!

Потом она с грохотом захлопнула дверь и велела Марии выпить чашку чая, с валерьянкой.

— Я прекрасно себя чувствую! — запротестовала та.

— Хочешь, чтоб на тебя напала морская болезнь, глупышка?

Серафина взмокла от пота. Совсем мигрень замучила, пожаловалась она, многовато вчера выпила просекко, ох-хо-хо! вдобавок запарка, волнение, каждый так и норовит ее обмануть! Сплошь ворье, и постояльцы тоже, сущий сброд, но, слава Богу, скоро она от них избавится.

— Ну-ка, пей! Вот так, молодчина, умница…

Серафина оттеснила Марию к кушетке, уложила, пристроила на лоб одеколонный компресс и удалилась, утопала, чертыхаясь, вниз по лестнице.

Марию вдруг охватила приятная истома. Она зевнула, закрыла глаза — как хорошо, что папá сидит рядом. Он взял ее руку в свои и сказал:

— Ты — благословение моей жизни, Мария, мое счастье, моя звезда. У тебя большой талант, и поверь мне, он должен раскрыться. Понимаешь? Нет, я ничего от тебя не требую. Ты еще слишком молода. Но запомни мои слова. Не забудь то, что я сейчас говорю: было бы грехом, страшным грехом впутывать тебя в мою судьбу. — Он положил ей на лоб свою старую, слегка влажную руку. — А теперь, милая моя, красоточка моя, спи, засыпай…

* * *

Когда она проснулась, в «Модерне» царила полная тишина. Только голуби ворковали, да где-то внизу, в мешанине крыш, дымовых труб и башен, звонил к вечерне колокол. Мария села к окну, открыла дневник и снова в этот день своего тринадцати-и шестнадцатилетия обратилась к самой себе: «Жизнь моя, вот совсем недавно папá назвал меня по имени: Мария! Назвал меня Марией! Обычно он так делает, только когда я выздоравливаю от тяжелой долгой болезни. Но на сей раз болезни не было, на сей раз…»

Она вдруг воззрилась на свою руку, которая держала авторучку. Тонкая, красивая рука, созданная для клавиш и жаждущая ласк. Она успела уже соприкоснуться с жизнью, трогала затылок стюарда и круглое бедро Серафины, держала кофейную чашку, капризно оттопырив мизинчик, а за молочно-стеклянной дверью изящным жестом подносила к губам душистую сигарету. Однако сейчас эта рука лежала на тетради словно обломок статуи. Папá уехал. Решил оставить ее в Европе, на континенте фортепиано, а сам, с допотопным чемоданом, в одиночку отправился в тропики, в глубь малярийных лесов.

Она оделась, надвинула на голову высокую шляпку, а поверх нее повязала автомобильный платок. Опустила на бледное восковое лицо густую вуальку. Обернула вокруг шеи боа из перьев, взяла зонтик маман, подхватила новый кожаный чемоданчик — в зеркале сделала книксен готовая к путешествию мисс: спокойная, хладнокровная, сдержанная. Ни малейшей паники, правда-правда. Мисс вполне отдавала себе отчет в том, что ей грозит и что следует предпринять.

— Я расстрою планы папá, — произнесла она, — и хотя несколько запоздала, сумею до отхода «Батавии» пройти через таможню и санитарный контроль и подняться на борт.

Идем?

Идем!

Она поспешила вниз, но дошла только до стойки портье, где, увы, перед нею выросло препятствие — Серафина.

Полыхнув рыжей шевелюрой, Серафина оскалила золотые зубы и коварно осведомилась, хорошо ли юная дама изволила почивать.

— Пропустите меня, синьора, будьте добры!

— Послушай, — торжественно произнесла хозяйка гостиницы, — в последние дни твой отец убегался до изнеможения, чтобы все для тебя уладить. Если ты когда-нибудь станешь великой пианисткой, то лишь благодаря ему.

— Он меня обманул. Все время ведь знал, что оставит меня здесь.

— Идем выпьем по глоточку! Твой папá настоящий джентльмен, и поверь мне: хитрее, чем он, никто бы не сумел позаботиться о твоем будущем.

— О да, он не хотел впутывать меня в свою судьбу. Глупо только…

Ой, гудок! пароход!

Aspetta![30]

Addio![31]

— Я хочу туда, к папá! — крикнула Мария, оттолкнула препятствие и сквозь шнуры занавески, которые скользнули по ней как струи тропического ливня, ринулась в лабиринт переулков. У притвора какой-то церкви сидели увечные, воняло от них еще сильнее, чем от ослов, они кричали, горланили, бормотали, а Мария, словно завороженная, смотрела на культи рук и ног, трясущиеся, тянущиеся к ней. Внезапно ей пришло на ум пробуждение мертвых, восстание из гробов. Интересно, что произойдет с отрезанными конечностями в день Страшного суда? Неужто все некогда живое воспарит к небесам подобно детским воздушным шарикам? Неужто тысячи и тысячи ампутированных ног будут хороводом кружить вокруг Творца, вырванные языки будут порхать подле Него, а миллионы отрезанных рук вытянутся в saluto romano? Сумочка!