Читать книгу "Карманный атлас женщин - Сильвия Хутник"

Пани Мария самая настоящая Неживая Женщина. Она зациклена на прошлом, она не воспринимает происходящее сейчас. Ожидание, сон и пробуждение с ощущением уже-несуществования. Не за что зацепиться даже на кладбище, там нет могил близких. Так что пани Мария никакая не Кладбищенская Вдова. Семья так и не была предана земле, а мужа у нее не было. К кому сюда ходить в День Всех Святых? Какую выбрать религию, чтобы иметь право зажечь свечку-лампадку и убрать листву с могильной плиты? И наконец: что делать, как перекантоваться до конца?

Смотреть телевизор и слушать радио, дремать, читать, гулять, подружиться с кем-нибудь и проводить с этим человеком время, возделывать садик или хотя бы посадить цветы на балконе, отдаться любимому увлечению. Участвовать в паломничествах, заниматься общественной работой, гимнастикой. Предаваться каким-нибудь религиозным культам, но каждый день на Гжибовскую площадь к Ножикам[38]с Охоты не наездишься, далеко. Может, конфессию поменять? Костел близко, каждый день там богослужения, и людей много приходит. Хоть что-то будет происходить.

Можно еще раз прибраться. Осмотреть квартиру. Само собой, речь не о том, чтобы сделать что-то радикальное, например, помыть окна или натереть паркет. Нет, конечно, но хоть что-нибудь сделать, хоть как-то подвигаться надо. Смести крошки со стола, переставить посуду на полке. Можно еще проверить (уже в пятый раз за этот день), не сухо ли цветку в горшке. Можно пощупать его листки, пройтись тряпкой по стеблю. Что бы еще такое… О, вот, разгладить складки на постели. Поправить подушки. К сожалению, всего только пять вечера. Спать ложиться рановато. Можно включить телевизор. Нет, лучше радио. Не действует так на глаза. Смеркается, но свет пока можно не зажигать. Хоть небольшая, но все-таки экономия. Сесть в кресло. Погрузиться в свое измученное тело, пристроиться в каждую жилку, во все испорченные части организма. Угнездиться в своем существовании. Переждать. Издалека доносятся голоса передачи для таких, как пани Мария. Песни прежних лет. Теплые голоса. Эугениуш Бодо, Стефка Гурская, Ханка Ордонувна. Перед глазами встают лица далеких лет, подкрашенные фотографии на обложках журнала «Фильм». Слова, говорящие о любви, терзаемой сомнениями. Одна песня Миры Зиминской,[39]пробивающаяся через другие песни:

В красоте невозможной

Бриллиантов небесных,

С вечным знаменем звездным

Ночь дозором идет,

А девчушке взгрустнулось,

В комнатушке на Хожей

У окна одиноко она села и ждет.

Пани Мария только заменила Хожую на Опачевскую, а «девчушку» на «старушку» менять не стала, потому что для себя она остается молодухой, собирающей фотографии звезд с шоколадок. Льется музыка, можно возвратиться к своим воспоминаниям и не стыдиться слез — темно и никто не видит.

Я условился с ней ровно в девять… потом кино, кафе и прогулка… грусть роз осенних, чайных роз печали… это Мечислав Фогг.[40]И старуха, закутавшаяся в плед и дремлющая в своей заплесневелой сырой квартире, которая помнит ее смех, ее игры с родителями. Тикают часы, сумерки, радио бубнит в углу. Есть ли еще здесь жизнь?

А ведь такому засушенному сухарю еще можно предложить автобусную экскурсию по семи чудесам света. Только это не у нас, это за границей можно. Подарить цифровой аппарат и бейсболку. Группа туристов из гериатрического отделения. Седые головы, изучающие проспекты турагентств и выбирающие только пятизвездочные отели. Солнечные очки на Лазурном Берегу и купальник бикини на сетке морщин и обвислой груди. Все как бы говорит: я прожила семьдесят лет, воспитала четверых детей и шестерых внуков, так что теперь идите все в задницу, потому что я вылетаю в Гонолулу, бай-бай! В Польше божьи одуванчики внимательно изучают рекламки акций в гипермаркете и выбирают самое дешевое и самое низкокачественное. Свое тело они прикрывают одеждой тридцатилетней давности и говорят: я прожила семьдесят лет, воспитала девятерых детей, внуков и правнуков, а теперь хочу наконец умереть, так что оставьте меня в покое, потому что я умираю, пока!

Глаза атакует глаукома, заволакивая все тоненькой пленочкой. Картинка становится нечеткой, некоторое время спустя уже ничего не видно. Лица, что склоняются над старушкой и назначают ей лекарства, очень даже могут оказаться доктором Менгеле. Неизвестно, что это за лекарства и от чего. Кто этот человек, что поднимает меня с земли и спрашивает, все ли у меня в порядке и не болит ли что у меня? У меня все болит, я сама себе боль, и все вокруг болит. Мой ум, путающий дочку с внучкой, моя спина, горбатая, как у верблюда. Зубы, которых у меня нет, и друзья, которые давно умерли. Иду дальше и снова спотыкаюсь, падаю. Лежу на газоне, как пьяница, и спокойно жду: может, кто пройдет, заметит. Бывает, взвою, если особо неудачно упаду. Тогда я полностью сливаюсь с городской природой. Надо мною — кроны деревьев, рядом — вытоптанная трава с собачьими какашками. Вокруг мусор, окурки и рекламные листки.

Я — Мать-Земля, вдыхающая выхлопы с соседней улицы.

Я — Мать Города, чувствующая пульс мчащихся автомобилей. Я лежу и жду, когда кто-нибудь поднимет меня, отряхнет пальто, соберет мои сумки и проводит, как малое дитя, домой. Вот они, мои турпоездки в теплые страны, вот она, моя спокойная старость и привилегия быть многоопытной женщиной, прожившей долгую жизнь.

Матери Города, сросшиеся с домами, с тротуарами, с мостовой. Потрескавшиеся стены и потрескавшаяся кожа, следы от пуль на фасадах зданий и печеночные пятна на тыльной стороне ладони. Идеальная гармония. А к этому специфический запах чего-то уже не существующего. Мертвый дом, неживой человек. Все как бы насильно засунуто в современный мир пластиковых окон и пластических операций.

Сеть труб — канализация, газ, провода под напряжением, везде датчики. Технология врезается в тело. Кровообращение подключено к светофору. Зеленый свет — живешь, желтый — приготовиться, красный — ложишься и умираешь.

Пани Мария падала обычно в районах тихих, немноголюдных и спокойных. Поэтому много времени в ее жизни уходило на ожидание помощи. Как-то раз она попыталась сама подняться, но тонкая кожа на локте буквально порвалась о ветку. Она лежала в крови, и ей было совсем плохо. Даже сознание потеряла, но, когда оно к ней вернулось, над ней не было заботливых лиц врачей, как это показывают в кино. Она продолжала лежать где-то под кустом. Из своего укрытия она видела окна подвала, в котором во время войны погибло большинство соседей.

Подвал в доме на Опачевской. Он больше не мог нормально служить людям, несмотря на проведенный там капитальный ремонт и тщательную очистку стен от человеческих останков. Стены подвала видели такие сцены, после которых там больше нельзя хранить велосипеды, раскладушки и заготовки на зиму. Такие места — памятники. Но как быть, если памятник стал элементом реальности — дома, в котором живут живые люди. Засыпать подвал, сделать вид, что здесь никогда ничего такого не происходило. Устроить внизу магазинчик, клуб, солярий. Замазать место преступления новыми, полезными значениями. Подружить его с людьми. Не бойтесь спускаться сюда и загорать. Война была давно, а значит, не было ее.