Читать книгу "Апсихе - Эльжбета Латенайте"

Казалось бы, получилось нечто новое, если бы Апсихе захотела вылупиться из камня. Но этого не происходит.

Казалось бы, у нее нет чувств и желаний, но есть ли кто-нибудь, у кого их не было бы, у кого не было бы чего-нибудь? Разве в железе нет лебедя? В железе лебедя больше, чем в железе.

Казалось, у Апсихе было словно по камню в груди и в голове.

Казалось, закрома человеческих чувств разграблены, разворованы, разбросаны и собраны разве что ветром. Чувства, которыми сейчас один ветер продувал другого. Чувства, у которых отрублены руки, тянущиеся к ней, спящей. Отторгнутые от Апсихе, от человека, который уже не совсем человек в своей укаменелости, ее датчики, радары и импульсы блуждали сами по себе.

Казалось бы, отделенную тоску, которая раньше была в ней, теперь высвистывают поезда дальнего следования. Теперь еле живая ее бывшая нежность ползала в пасти крокодилов.

Казалось, ее бывший стыд теперь блекло светил кружками ран в обрезанных стволах придорожных деревьев. А протестом, который когда-то помещался в ней, несло от тел с приклеенным и пришитым полом. А ее застывший бывший ум касался чего-то цветами замерзших оконных стекол где-то там, где сейчас жарче всего.

Апсихе, охваченная укаменелостью, была наполнена и наполнила камень кругом себя множеством знаков совершенства. Точно воплотила всеобщее отсутствие вины, потому что ведь вины на самом деле нет.

Вины на самом деле нет. Фундамент и тротуар просто светились праздником. Блаженным несуесловием, блаженной неискуственностью, блаженной неложностью, невмешательством, нерасточительством, негубительностью, нешумностью, неболезненостью, неделячеством, ненатужностью, недрессировкой, невредительством, нелицемерием, небалованностью, нечрезмерностью, неформальностью, неприрастанием, неагитированием, неспекулированием, несвятошеством.

Апсихе была такая стремительная, потому что таилась в камне. И такая спокойная, потому что вверху над ней таял снег.

Каждого нагнувшегося к витрине человека она видела наоборот, потому что его лицо оказывалось перевернутым. Но только сначала. Чем дальше, тем больше тот вид наоборот становился единственным, безальтернативным. Так, со временем, лицо наклонившегося к витрине перестало быть для нее перевернутым. Перевернулась сама перевернутость. Улыбка стала контуром губ с вниз, а не вверх уехавшими углами. Сдвинутые брови были внизу лица, под носом, и что-то говорили вместе с изгибами лба, оказавшимися еще ниже. Метафора другого — незнакомого, перевернутого — взгляда стала единственной и первичной истиной. Единственной и первичной ложью. Неважно чем, важно — что единственным. Все новое как-то на глазах уничтожало все старое, не оставалось никаких критериев, не очень ясно, что Апсихе считала собой, что — движением, что — окружающими, склоняющимися к витрине, что — витриной. Не очень ясно, чем для Апсихе были плиты тротуара перед носом, чем — прохожие, будто летучие мыши, свисавшие с ее верхних век.

Вообще, что тут говорить. Но тишина — немногим тише: ведь все наверняка прекрасно видят эту курьезную, у нас на глазах постоянно манипулирующую умность-глупость, будто бы слова́ — темница, ложь, покров и замо́к для сути. Ну что за шутовское кривлянье, эх вы, словесные фотоаппараты для папарацци, что за мерзкие саги и псалмы «слова лгут» и иже с ними!

Слова — не больше, не меньше, не смысл. Слова-слова-слова — такие же безграничные и гибкие в игре, как и тишина. А ведь тишину кто-то тоже называет «тишиной» и уже думает, что спасает ее от вечной потерянности в неизвестности. Что высвобождает ее смысл, что придает смысл ее значению. В головах сложилось предназначение одного для другого: тишины — для слова, слова — для тишины. Они неразделимы, как две стороны значка, как корпус инструмента и воздух внутри него, инструмента, откликающегося — играющего — звучащего в наших руках, в виде духовых, таких как туба, флейта и ложе. Слова — мощные-мощные, а мощнее всего, когда они без вкуса, без запаха, когда их не опознать, когда они отрицают себя, пронзают насквозь вещи, и людей, и метафизику, поцарапанные феноменологией без шрамов, не гладят и не клеятся к смыслам, а отпускают их на свободу и освобождаются сами, парадоксальные, абсурдные, витальные слова, хватающие собеседника когтями за подол и, как орлы, поднимающие его в поднебесье, машут крыльями, а говорящий или слушающий, подвешенный в воздухе на орле-слове, только кричит, кричит от волнения, его держат за загривок когти здоровья, мчат на огромной скорости, его треплет ледяной или жаркий воздух высот, и он боится, что слово отпустит его из когтей, не думает о нем, только чувствует, как на огромной скорости несется вперед, несется сквозь то, что кто-то называет скалой, и не разбивается о мосты, башни, высокие деревья, скалы и горы, не разбивается, потому что никогда не называл скалу только скалой, потому то никогда не называл препятствие только препятствием, не добавив тут же к «скале» «облаков», или «наготы», или «полета», а к «препятствию» не мог не добавить «пути», «легкости», «подспорья», «холодильника» или иначе выстраивал из одного смысла другой, побольше. Побольше хотя бы настолько, чтобы не убил в этом полете слишком быстро.

Так слово, что несло его в крепких когтях по горам и долам, благодарило его, или нет — не слово, сам смысл благодарил его, смысл или бессмысленность полета, если хотите, пока нес его прекрасно и бессмертно, без придания смысла, определений, без препятствий или помощи, без «холодильников» и «полуночников», только со всем тем, что виделось и открывалось ему в полете, что он чувствовал, что сотрясало, что расширяло его, что раздувало его, что ослабляло и лечило, что охлаждало и питало его орущее горло, весь тот экстатичный и вместе с тем совершенно унылый, серый опыт того, что можно делать со своей страстью к языку. Или что язык может делать со своей страстью к смелости глотки.

И тогда, испытав такое обыденное и вместе с тем почти невыполнимое путешествие в когтях языка, можно пробовать забраться на его, слова-орла, крепкую ногу. Залезть через коготь и по ноге забраться на орла. А тогда уже под видом самого слова дождаться и схватить другого человека. И самому нести его. Показать, что не разбиться и не утонуть там, где разбиваются и тонут в дурных разговорах.

У Апсихе кружилась голова она что-то вспомнила —

викинги вертелись в голове

в плаванье по морю в плаванье голова в плаванье чувствует

сияние солнца

гостеприимно кинутое с небес

викинги в плаванье по голове

сопревшими телами

и в липких одеждах

плотные одежды затверделые от соли

от воды качаются

качаются мандарины

она что-то вспомнила

поле мандаринов на просторах

в голове вертятся мысли-мысли

множество параллельных линий мандариновых деревьев

на просторах группки людей

обступают семьями по одному дереву

тревожат корни мандариновых деревьев