Читать книгу "Черная земляника - Стефани Коринна Бий"

— Это папаша Марселя Корта, нотариуса, — объясняет Антонен. — Знаете такого?

— Ясное дело, кто ж не знает нотариуса!

Она отвечает, не задумываясь, не удивляясь. Какая ей разница? Она говорит, просто чтобы поговорить и задержать на себе взгляд Антонена.

Захария догадывается, что речь идет о нем.

— Вот… веду его к сыну.

— Стало быть, решили перебраться в город? — спрашивает старика официантка.

Он смущенно улыбается. До сих пор он жил с тоскливым сознанием ненужности, бесполезности своего дряхлого тела, которое таскают туда-сюда, которого стыдятся. И все его отпихивают, все гонят прочь. И понимаешь, что ты лишний, что тебе осталось только одно — подохнуть. Но отдать Богу душу не так-то просто; сколько раз, казалось бы, вот-вот окочуришься — ан нет, опять не вышло! Да, смерть требует долготерпения. А пока суд да дело, остаешься тут, с живыми. Но старикам-то жить одним нельзя; нужно, чтобы кто-то был рядом. Они ведь хуже детей: по ночам темноты боятся, да и вообще, мало ли что может приключиться…

Вдруг он услышал:

— Будете теперь жить у сына, там вам будет хорошо. И развлечений побольше.

Девушка обращается к Антонену:

— А как шикарно одевается мадам Корта! Вот сами увидите!

И добавляет:

— Да и чего ж не наряжаться, коли деньги есть!

И говорит еще:

— Здесь у нас неплохо, скучать не приходится. Вот я ни за что не смогла бы жить в деревне.

И бежит к проигрывателю, так как пластинка уже замолкла.

Давно уже старику не было так хорошо… Раньше он жил один или с чужими людьми. Когда ты стар и болен, нельзя жить с чужими. Ведь им приходится ходить за вами! Тогда как родные… да, ему все досконально объяснили. Теперь его примет сын: уж он-то знает, он слышал, как об этом толковали вокруг.

Его сын… Честно сказать, он побаивался встречи с ним. Боялся даже думать об этом. Он вспоминал, как носил его, маленького, в поля, посадив в корзину за спиной. Да, то времечко он помнит хорошо. А дальше все подзабылось. Осталось только одно грустное ощущение: его сын отдалился от него, как и весь остальной мир, теперь его уж не возьмешь на руки, не посадишь в корзину за плечами. Но сейчас эта девушка, заговорив о сыне, словно вернула его отцу.

Он выпил второй стаканчик. Ах, как он доволен! Ему нужно выразить свою радость. Он встает, подходит к стойке и поет, отбивая такт своей бесконечно длинной рукой:

Девушки и парни,

Девушки и парни!

— Нет, вы только гляньте! Да он весельчак, ваш старикан!

— Может, я зря его привел, — отвечает Антонен.

— Ну, что вы… надо же и ему когда-нибудь повеселиться.

— Да ему девяносто один год.

— А по виду не скажешь.

Жандарм встает. Он кладет на столик деньги и чаевые:

— До свиданья, мадемуазель.

Девушка прощается с ними обоими за руку.

* * *

Вот и дом нотариуса. Это особняк зеленого цвета, с полуколоннами на фасаде сверху донизу; от улицы его отделяет сад — без тени, без тайны: деревья посажены недавно и молоденькие елочки еще совсем низки, не выше розовых кустов.

— Красота! — уважительно говорит Антонен. — Ишь ты, все новенькое!

— Оно верно, — подтверждает старик.

Нотариус живет на втором этаже. Справа от ворот висит черная табличка с его фамилией, выписанной белыми буквами; Антонен видит в табличке свое отражение. Захария носит ту же фамилию, однако жандарм читает ее с удивлением и легким испугом, словно речь идет совсем о другом человеке.

Проходя по дорожке, усыпанной гравием, старик дотронулся до розы. Она тут же высыпала ему в ладонь все свои лепестки. Теплый, живой груз. Он удивляется… он и не знал, что розы такие тяжелые, такие живые. Он останавливается. Что делать? Разжав кулак, он выпускает лепестки, и они бесшумно ложатся наземь.

Они входят в дом. Гранитная лестница враждебно тверда и незыблема под их ногами, привыкшими к мягкой пыли сельских дорог, к податливому асфальту улиц. Старик спотыкается, едва не падает. Одной рукой жандарм подхватывает его, другой звонит в дверь. Им открывает служанка в белом фартучке:

— Что вы желаете?

— Мсье Корта дома?

— Что вам угодно?

— Скажите ему, что это по поводу его отца.

Она исчезает, а они ждут на площадке. Из квартиры доносится музыка. Как будто из комнаты справа… наверное, там гостиная. Н-да, уж эти городские!.. Вообще-то, музыка — это неплохо. Если люди любят музыку, они не могут быть злыми.

— Ну, смотри держись, Захария!

— Да-да…

Появляется нотариус. Он явно торопится. Это низенький чернявый человечек, он носит очки в массивной оправе.

— Что у вас ко мне?

Перед ними стоял кто-то очень похожий на эту гранитную лестницу — непробиваемо твердый, незыблемый, весь из прямых углов. Нигде ни малейшего зазора, ни малейшей трещинки. Слишком долго он «делал» себя с тех пор, как покинул родную деревню и начал подниматься, ступенька за ступенькой, по социальной лестнице. И теперь он неизмеримо выше их всех.

Антонен смутно чувствует все это. С чего же начать? Наконец он решается сказать все, как есть:

— Вам писали, что ваш отец живет в нужде… Вы не ответили. Вот — привели вам его.

— Ничего не понимаю, — говорит нотариус.

— Это он. Ему не на что жить. Он бродит по деревне… Но жители не могут кормить его, и коммуна тоже. Мы подумали, что теперь это ваш долг.

— Меня это абсолютно не касается.

— Что ж ему теперь… милостыню просить?

— О ком вы говорите?

— Да вот о нем, — бормочет жандарм.

— Я не знаю этого человека.

Его круглые глаза за толстыми стеклами очков смотрят уверенно, не мигая. Их пронзительный взгляд впивается в собеседника, словно игла.

— Как же так, это ведь ваш отец! — взрывается Антонен.

В глубине коридора стоит, как часовой, горничная в фартучке. Музыка в гостиной замолкла; может быть, там тоже прислушиваются.

— У меня нет ничего общего с этим человеком.

— Ну и ну!

Понимает ли старик, что происходит? Он стоит рядом, недвижный, слишком высокий. Застыл, как столб: не тронь его, он так и будет торчать тут — нелепый, безобразный призрак. Он не глядит ни на Антонена, ни на того, другого. Непонятно, куда он вообще смотрит.

— Но, позвольте, мсье Корта, так же нельзя! Я знаю, кто вы. Все знают, что вы его сын и что он вам отец.

— Хватит болтать! Убирайтесь! — крикнул нотариус.