Читать книгу "Холода в Занзибаре - Иван Константинович Алексеев"

– похоже, что телевизионщики получили команду добавить в легкомысленный бисквит перчик скорби. Магомаев в белом костюме был серьезен, строг и неулыбчив, Пьеха, хлопая приклеенными ресницами, знала меру и кощунственных телодвижений не делала. Бета бросала на Игоря тревожные взгляды, просила его поесть хоть что-нибудь. Обнадеживало одно: если Вика не позвонила, значит, сюрприз все еще был возможен. Пока посидит с родителями, пока дождется звонка с поздравлениями от Влада, пока уложит ребенка, пока реализует повод слинять, чтоб никого не обидеть, – операция прикрытия возлагалась на подругу, жившую в соседнем доме. Когда долгожданная Сонечка на украинском языке бесконечно долго жаловалась, что кто-то ее не любит, Бета сказала: между прочим, на улице минус двадцать. А минуту спустя (певица уже выпустила финальную слезу): вот что-то мне подсказывает – придет! И тотчас – трель дверного звонка.

Игорь, не обернувшись на сочный звук разбившегося фужера, метнулся к двери. Вика прибежала без шапки – берегла прическу. В волосах – ночной морозный запах и серебристая нитка елочной мишуры. Щеки раскраснелись, в карих глазах – детская готовность к озорству. Бета вышла в коридор: с праздником, Викуся! И вас, Берта Александровна, сказала Вика, одновременно целуя Бету и выкручиваясь в моих руках из пальто. То, что они сошлись так близко, для Игоря стало новостью. Коленки у Вики были ледяные. Вжикнул молниями сапог; на узкие ступни (с трогательно собранными под капроном в ладный рядок пальцами) благоговейно надел черные лодочки – ты принесла их в пакете. Хотелось сразу же утянуть тебя в комнату. Но ты, бросив потаенный взгляд в сторону Беты, быстро опустила веки и чуть придержала их сомкнутыми. В переводе с языка заговорщиков это означало: потерпи немного, как только – так сразу.

Почему-то не могу вспомнить: какое на тебе было платье? Но помню высокий разрез по бедру и нитку гранатовых бус на шее. Помню мученье Беты, не находившей удобного повода оставить нас вдвоем, но совсем не помню, как мы оказались в моей комнате. Помню твою растерянность, когда ты взяла в руки томик Ахматовой, и испуг в твоих глазах, когда увидела черный обелиск упаковки Magie noire, но совсем не помню, в какой момент успел поменять рубашку на подаренную тобой – синюю в клетку. Ты в ошеломлении сидишь на краю дивана, и другой твой подарок – сброшюрованная розовой ленточкой самодельная книжка с перепечатанными тобой на машинке стихами Мандельштама – кажется тебе слишком скромным в сравнении с моим купеческим размахом. Помню, как я стоял перед тобой на коленях и уговаривал попробовать духи – ты отказывалась, и только угроза, что они прямо сейчас отправятся в раковину, заставила тебя выдернуть притертую пробку флакона и пометить французским ароматом кожу за ушами и над ключицами; помню, как губы, скованные смятением и гордостью, наконец милостиво смягчились; не помню, как мы остались без одежды, но помню, как в полулунных прорезях глаз медленно проплыли невидящие зрачки и закатились за горизонт; помню свой вопрос: почему ты плачешь? Потому что очень сильно тебя…

Запрещенное слово так и осталось непроизнесенным.

На потолке – крест оконной рамы. В темноте громко стрекочут шестеренки будильника. Ты целуешь во сне мою руку и, глубоко вздохнув, снова затихаешь. Время останавливается – шестеренки, понукаемые пружиной, пробуксовывают, не в силах сдвинуть его с места. Нет ни вопросов, ни ответов. Пока на проступающие из темноты предметы медленно, как туман, оседает вечность, Игорю кажется, что душа отделилась от тела и зависла на полпути к потолку.

Ты проснулась внезапно – села, испуганно озираясь, не понимая, где находишься. Сколько уже? Пружина времени, стремительно размотавшись, наверстала упущенное. Скоро шесть, сказал я. Душа резко, будто рука хирурга латексной перчаткой, облеклась телом. Зацепив теплым соском мой нос, ты перебралась через меня, спустила ноги с дивана, подобрала с пола подаренную мне рубашку, нащупала ногами туфли и, продеваясь на ходу в рукава, зацокала каблучками по коридору.

То, что случится через несколько минут, когда Вика возвратится из ванной, Игорь знал наизусть. В сцене ее ухода все движения и слова были давно отрепетированы. Как всегда, она попросит отвернуться и с каждой минутой и очередной надетой вещью станет отдаляться. Как всегда, Игорь не удержится – подглядит: как Вика влезет в трусики и, качнув тазом, расправит пальцами складки ткани на ягодицах; как она будет надевать лифчик – задом наперед, скосив глаза к застежке, и как, быстро перекрутив ее на спину, вставится в чашечки и бретельки; как под капроном колготок пластмассово залоснятся ноги, и Вика, восстанавливая на бедрах направление волокон, вытянет, будто фигуристка во вращении, сначала одну ногу, потом другую; как юбка и кофточка сделают ее окончательно далекой и готовой к своей главной, закрытой для Игоря жизни – останется лишь перед зеркалом в коридоре провести гребнем по волосам, подправить на губах помаду, смахнуть ногтем мизинца черную соринку под нижним веком: мне пора, правда, не обижайся.

Но в этот раз все пошло мимо сценария: услышав в коридоре стук каблуков, Игорь одним движением втиснулся в брюки и зажег свет. В рубашке на голое тело и туфлях Вика напомнила Катрин Денёв из какого-то фестивального фильма. Она подобрала с пола одежду, буднично спросила: не помнишь, где мои трусы? Случайно ее взгляд упал на стул, стоявший в изголовье дивана, – из-под машинописных листков, скрепленных завязанной на бантик ленточкой, выглядывал коричневый корешок Бунина, включенный Викой в программу реабилитации Игоря после сотрясения мозга. Прочитал? – подозрительно спросила она. На взводе ее черты воинственно заострялись: литература – это не умные мысли! Вот! Вика схватила книгу и теперь размахивала ею над головой, как знаменем, как неопровержимым доказательством. Литература – это то, что нельзя объяснить! Нельзя пересказать! Интонация – важнее смыслов! Это, если хочешь, выражение невыразимого! Измени порядок слов – и все пропало! Ничего нет! Вике не хотелось уходить – она нашла повод. Ни комичность внезапного приступа литературоведения, ни промелькнувшая тень Влада не в силах были отменить нечаянного счастья. Вика уселась поперек разложенного дивана и откинулась спиной к завешенной ковром стене. Слушай! Игорь вытянулся вдоль, уютно пристроил голову в ямке между ее животом и голыми, согнутыми в коленях, ногами, закрыл глаза и, не вникая в смыслы, заскользил по поверхности слов – был важен лишь звук ее голоса и жар в затылке от ее лона. Как назывался рассказ, он не запомнил, что-то о девушке с черными как смоль волосами, которая любила хорошо поесть, играла первую часть Лунной сонаты, а потом ушла в монастырь. Пока Вика читала, золотые нити