Читать книгу "Crysis. Легион - Питер Уоттс"

Примечание для Д. Локхарта/Л. Айеолы/Л. Лютеродта: Субъект утверждает: Пророк разговаривал с ней, хотя, по данным телеметрии, ранения Пророка не дают возможности произносить звуки. Возможно, ранения Пророка не столь тяжелы, как мы предполагали ранее. Также возникают очевидные проблемы с информационной безопасностью, поскольку Пророк может вступить в разговоры и с другими гражданскими.

Капрал Анали Лансинг 24/08/2023, 04:45

Зачатие, рождение, мамочка то и мамочка это – твой народец тем и кормится.

Лабораторный народец, мозгодеры. Нейромеханики, психиатры, терапевты. А ты думал, я не пойму? Думал, я не раскусил в тот же момент, как ты открыл рот? Роджер, да мне плевать, сколько у тебя шевронов, – ты не солдат. Мозгодер. А кого ж еще послать на сладкую беседу с комбинезончиком, полным непонятной хрени?

Ну так это ж твоя профессия. Твой народец жиреет на подобной хрени, да еще на половых расстройствах. Жаль, Н-2 не оснастили гидравлическим членом. Правда, в моей заднице обрезиненный шланг – чтоб я комбинезон не испакостил, так что давай про него, если хочешь. Похихикаем, в дерьме поскребемся. Я, правда, не по таким делам. А ты, Роджер?

Ну да, я себе репутацию заработал, кроша все и вся направо и налево. Неудивительно, что у вашей братии подозрения возникли, когда я вздумал помочь мамочке и ее малышке. Думаешь, это во мне детство отозвалось, тебе стоит подергать за память, выудить про мою мать и оп-ля? Мозгодерам только дай про матерей покопать.

Ну ладно. Я тебе расскажу про мою мать.

Она была полная сука. На все сто.

Но заметь: не всегда. Не с начала. Конечно, родителем года ей не стать, не тот сорт – тянуло ее метать громы и молнии, если что не так. Суровая была женщина, типичная такая уроженка «Библейского пояса». Но не пила, не ширялась. Не била меня никогда, на карусели не забывала. Порядочная женщина, самая что ни есть. Никаких жалоб.

Но это пока я рос. А когда вырос, пришли тетя деменция, и полный писец.

Она стала монстром. Не все время, в особенности на ранней стадии, но иногда в ней попросту что-то не так поворачивалось, и – оп! – выскакивал бешеный рычащий зверь. Конечно, она тогда уже дома сидела, да и времена были не ахти. Мои предки здорово погорели на том кризисе, на «двойной депрессии». А это значит, не могли уже заменить те забавные старые тарелки из фарфора – мамочка пошвыряла их в меня при очередном припадке. И осталось нам дешевое пластиковое дерьмо, его с орбиты сбрось, и то царапины не останется. Ну, я уже тогда редко дома бывал, по очевидным причинам, так мамаша принялась орать на отца. Бедолага в ответ и слова не говорил, у него в голове сидело дерьмо старое, прошлого столетия, что-то навроде: «Недостойно бить женщину». Скажу тебе, в нынешней армии он бы и дня не протянул. Я как-то явился домой на выходные – увольнительную взял – и увидел: отец заперся в ванной, а она в дверь била гребаной отверткой, представляешь? Старик был весь с головы до ног один сплошной синяк, этот добрый, мягкий старикан, который в жизни никого не обидел. Да мать вашу, ему ж семьдесят пять лет было! И тогда я сказал себе: «Хватит!» И предложил старой суке выбирать: психушка или полиция. Сдал ее в психушку и больше не видел. Ни разу.

Но кто меня по-настоящему достал, так это любители искать оправдания для нее.

Никто монстра не видел, все видели жертву болезни. Потому отец и не давал сдачи. Это не ее вина, это ж деменция. Люди заходили проведать, а она вопила, плевалась и кричала гадости про отца, и все эти люди только качали головами и бубнили: «Это болезнь Альцгеймера кричит, это не твоя мать, как ты можешь ее гнать, это ж твоя мать!»

Но тут они неправду говорили, тут или одна штука, или другая, не вместе. Если болезнь, то не моя мать орет, моя мать умерла годы назад, когда деменция перевернула в ее мозгу все, что ее моей матерью делало, и превратила в злобную страшную тварь, слепленную из второсортной мясной гнуси. А болезни я ничего не должен. Если же это моя мать, а не болезнь, то это бешеная сука, ее нужно загнать в будку и приструнить, этой твари я тоже ничегошеньки не должен.

Тут, как ни посмотри, я прав, сделал что надо было. Переключи синапсы в мозгу, подкачай нейротрансмиттеров, и мать превращается в монстра. Роджер, да нигде в камне не высечено, кто мы и что мы. Если даже и выглядит тем же – оно не то. Мы такая же биологическая компьютерная дрянь, какую в лабораториях растят. Можно перепрограммировать, стереть, загрузить. Я это понял еще ребенком, безо всяких там титулов ваших и степеней, без раскрашенных картинок из томографа.

И потому я смеюсь всякий раз, когда ты украдкой заглядываешь в папочку. Парень, да ты просто механик, спец по шестеренкам в голове. Тычешься со словами, дурью людей накачиваешь, а тебе сюда стоило явиться с маленькой такой – но настоящей – пушечкой. А ты всю жизнь свою потратил, пытаясь передвигать шестеренки в головах, сделать эти головы другими. Так на что ж ты ответы ищешь в моем деле? Я – больше не тот человек, я – совсем другой.

И уж поверь мне: у говорящего с тобой создания детских комплексов нет. Совсем никаких.

Анатомия

Двери лифта раскрываются, и передо мной тип в полевой военной форме, явно в жизни поля боя не видавший. Очки, бородка с проседью, толстенький животик выпирает над ремнем. Волосы сзади собраны в хвостик, вид тупейший – наверное, вроде хитрости, чтоб отвлечь от намечающейся лысины. Я его раньше не встречал, но при виде меня лицо его озаряется такой радостью, что пугаюсь: вдруг целоваться полезет?

– Парень! – орет он. – Ты это сделал! Сделал!

Натан Голд – жирный неряха, подвинутый на бумажках. Квартира от пола до потолка завалена разнообразнейшим барахлом, вокруг конторские шкафы, ящики торчат, будто языки из ртов, кучи газет (да откуда он газеты достал, в Манхэттене-то?), стопки древних оптических дисков. Старые бумажные карты растянуты на архитекторских наклонных столах, кульманы называются, их в кино прошлого века показывают, до компьютеров они были. Всякие карты: геологические, топографические, планы застройки. Кажется, Голд выбрал и распечатал все дерьмо, закачанное в базу данных по Манхэттену. Не знаю, зачем они ему, разве что пролитый кофе вытирать да кокаинчику при случае вынюхать (мои глаза в этом комбинезоне не обманешь, я вижу просыпанные кристаллики на другом конце комнаты).

– Ох, брат, не поверишь, сколько всякого случилось за последние двадцать четыре часа! Барклаевых ребят метелят на краю города, «КрайНет» – во всех прочих местах. Все валится, брат, повсюду – хаос.

Стены – по крайней мере, куски их, проглядывающие за грудами макулатуры, – смесь из пятен краски, пробковых досок для пришпиливания бумаг и старых плоских мониторов. На одной стене – в три слоя наклейки, картинки, прихваченные булавками обрывки бумаги, все, что только можно вообразить: от спутниковых снимков в псевдоцветах до скидочных двадцатипроцентных купонов на женские тампоны в «ФарМарте». В углу притаился древний коренастый мини-холодильник. Он даже без сетевого соединения, но на дверце – школьная доска для записей, и на ней кто-то по имени Анжи написал: «Нат, когда ты наконец выбросишь все это дерьмо из моей квартиры? Я 28-го въезжаю!»