Читать книгу "Двойное дно - Виктор Топоров"

Покойный Адмиральский был из тех, кого в школьном возрасте называют психованным. И, столкнувшись с «политическим сопротивлением», он психанул. Повез нас с Вензелем в Симферополь, посадил на поезд и, не дав ни копейки на тридцати-двухчасовую дорогу, отправил домой. Рубль нам, правда, успели сунуть девочки.

С этим рублем связано одно из самых благих моих начинаний — и полный, как, увы, всегда, крах этого начинания. В купе (Адмиральский, не скупясь, посадил нас в купейный вагон) ехали какие-то сердобольные тетушки — и они нас, разумеется, угощали всей увозимой из щедрого Крыма снедью. То есть пытались угостить, потому что мы, разумеется, отказывались. А с какого-то момента отказывались, судорожно глотая слюну, — у нас и впрямь получилась голодовка. Правда, имелся рубль, но на него ни в поезде, ни у поезда ничего нельзя было купить. Наконец на какой-то длительной остановке, на которой наш состав оказался на дальнем пути, я через два или три поезда сиганул в станционный буфет. И — о радость — яичница из одного яйца на ломте хлеба (то есть, конечно, это было яйцо, выпущенное в крутой кипяток и таким образом приготовленное) стоила пятьдесят копеек. Я купил две и призадумался: съесть ли одну на месте (времени хватало) или вернуться с обеими в вагон? Чувство справедливости подсказало мне второе решение. Но, увы, один из составов, через которые я перебирался на обратном пути, внезапно дернулся, я нерасчетливо спрыгнул (как за четыре года до этого с крыши, когда ухитрился сломать ногу) — и обе яичницы слетели с ломтей хлеба в придорожную пыль. Я добрался до своего купе, выманил Вензеля в тамбур, и мы съели с ним по куску хлеба. Правда, сердобольные тетушки оказались воистину сердобольными: сойдя на своей станции где-то не доезжая Москвы, они явно намеренно забыли на столике сетку с помидорами. Вот на эти помидоры мы с Вензелем, выждав для подстраховки пару часов, и накинулись.

Мне было без пяти минут семнадцать, Жене как раз перед поездкой стукнуло шестнадцать. Мы были наглыми, самоуверенными, довольно много знающими (и познавшими) людьми. Наконец, мы были уже вполне сформировавшимися пьяницами. И в то же самое время — благополучнейшими маменькиными сынками. Интересно и характерно, что мысль о том, что можно — пусть и с одним рублем на двоих — сойти, например, в Джанкое, вернуться на побережье, начать какие-нибудь занятные приключения, похипповать (выражаясь анахронистически) или, наоборот, отбить отчаянные телеграммы матерям (у Вензеля был жив и отец, но деньги он брал всегда у матери), даже не пришла в голову ни одному из нас, иначе бы мы это непременно как минимум обсудили.

А говорили мы в дороге о том, какая сволочь Адмиральский, разбирали по косточкам наши недавние приключения и их участниц (у Вензеля всегда была склонность к пересказу физиологических деталей), обсуждали литературную жизнь и «борьбу», в которую включимся немедленно по возвращении. Из поэтов-соперников нас беспокоили только Бродский и, почему-то, малолетняя Елена Шварц. Но мы уже (мы вдвоем, в Ленинграде нас дожидался, хотя и не ждал так рано — то-то он обрадуется! — третий) осознанно и целеустремленно противостояли остальному человечеству — и даже цель у нас была, вот только оставалась невербализированной.

Последняя фраза, впрочем, на грани плагиата. Именно так — «Марине в ее борьбе с невербализированным противником» — надписал бывшей жене-актрисе свою книгу питерско-швейцарский писатель Юрий Гальперин.

Летом нынешнего, 1998-го, года мы втроем сошлись в Интерьерном театре у Беляка на дне рождения Вензеля, который по такому случаю временно прервал всегдашнее затворничество. Вензелю исполнялся пятьдесят один год. Интерьерный театр переживал не лучшие времена: выделив ему отдельной строкой в городском бюджете энную сумму в у. е., чиновники администрации не выдавали ни копейки, требуя половинного отката. Вензель, ранее неплохо зарабатывавший перепечаткой чужих научных работ, впал в полную нищету — вслед за своими клиентами из научного мира или за той частью их, которая не уселась за компьютер. У меня все было как всегда. Компания (были еще Лев Лурье и пара-тройка людей из беляковского театра) подобралась чисто мужская. Непьющий Беляк пил для себя много, пьющий Вензель — для себя мало, я — свою норму, от которой иной раз пьянею, а иной нет. Разговор зашел и о том, что же нас троих — нет, не связывает, вся прожитая жизнь нас связывает со взаимными обидами, претензиями и паузами в общении — объединяет.

В нашей троице у меня ироническая, но вместе с тем почтительная репутация «мудреца» — и ответа друзья ждали именно от меня. И я предложил его, изобразив нас троих анти-Китоврасами, то есть людьми, сознательно избегающими — во всех жизненных ситуациях — прямой, а значит, и кратчайшей дороги к цели. Не из хитроумия, а в силу некоего врожденного — и при всей нашей разности одинакового — психического изъяна. Во многом объясняемого презрением, которое вызывает у нас едва ли не любая цель, но к этому презрению не сводящегося.

Как Чапаев — на картошке, я объяснил это на одном примере из юности именинника. Страдая от женского невнимания (или, вернее, от недостаточного, не стопроцентного женского внимания, какое вызывал, скажем, тот же Беляк; Вензель же нравился выборочно и ситуативно, хотя и умел цепко удерживать однажды ухваченное, пока это не надоедало ему самому), он разработал целую стратегию грядущих побед: не хватало ему, оказывается, магнитофона, чтобы соблазнять девиц, а когда появился магнитофон, стало не хватать отдельной комнаты (раньше родители и сестра уезжали хотя бы на лето). Особенно комична была потребность в магнитофоне — когда Вензелю удавалось заволочь к себе девицу, она (а чаще всего они оба) были уже в состоянии пьяной невменяемости.

Чтобы нравиться большему числу девиц, чем это имело место фактически, Вензелю следовало не напиваться до посинения ежевечерне, работать, чтобы иметь собственные деньги, декларировать какие-то цели — хотя бы призрачные поэтические (но на поэтов был тогда спрос). Однако этот — прямой и краткий — путь казался унылым и пошлым. А магнитофон — не пошло? А пьяную девку ночевать оставить и под утро к ней пристать — не пошло?..

Этот пример, пусть и имеющий реальную подоплеку, чисто по-чапаевски аллегоричен: то же самое происходило с нами тремя на всех уровнях и на любом поприще и «по литературе», и «по жизни» — отвергая, пусть и справедливо, одну пошлость, как самоочевидную, мы, на свой замысловатый лад, впадали в другую, ничуть не лучшую.

Скажем, со мною не раз и не два происходило следующее. Я разоблачал — сильных, могущественных, отвратительных, — я требовал справедливости. Справедливости не получал, зато обрастал поддакивающими приверженцами. А приглядевшись к ним, понимал, что они ничуть не лучше тех, против кого я боролся. А может быть, и хуже, потому что им хотелось стать точно такими же — но не как я, а как те, — вот только не получалось. И уже поняв это и нехотя смирившись, я в очередной раз осознавал и такое: мои, так сказать, поклонники любят меня вовсе не за то, что я отказываюсь воздавать почести сильным мира сего. Нет, они надеются добиться все тех же отвратительных почестей вместе со мной (а еще лучше — без меня, а уж совсем в идеальном случае — от меня). И тогда я с ними порывал, и рано или поздно объявлялись другие такие же, и все начиналось по новой.